Холм псов

Чтобы заняться хоть чем-то, я начинаю просматривать газеты. На стойке есть открытки для подростков, наклейки с покемонами, один унылый номер газеты с голыми бабами, кроссворды, никаких еженедельников или журналов. Но вот же, между «Курьером Зыборским» и магазинной газеткой с объявлениями, лежит единственный номер «Газеты Крайовой». Беру ее в руки. Сейчас-сейчас.

Слышу, как у Агаты звонит телефон, но не обращаю внимания, потому что жжение в желудке вдруг превращается в ледяной холод, который заливает меня от головы до ног.

Траханый сукин сын.

– Алло? – говорит где-то Агата и через секунду добавляет: – Ох, Иисус Мария!

Порой случается так, что ты вдруг о чем-то думаешь, какая-то мысль словно нож втыкается в гладь разума, приходит из ниоткуда и не является никакой ассоциацией ни с чем, просто вдруг взрывается фейерверк, и – что страшнее всего – эта мысль через миг материализуется, это всегда как самореализуемое предсказание, верное гадание.

Порой мысль эта обгоняет то, что она предвещает, буквально на доли секунды, а потому непросто по-настоящему отделить ее от своей реакции. Но это можно сделать. Это можно сделать, если ты внимательно вглядываешься в то, что ты думаешь.

– Пойдем, Юстина, пойдем, – говорит Агата и хлопает меня по плечу.

– Погоди, – отвечаю я. – Погоди секунду.

На первой странице заголовок: «Ад Клуба Винни пуха. Страница двадцать третья. Только у нас».

Четыре страницы мелким шрифтом. Картинка с мишкой с вырванными глазами, из глазниц льется черная кровь. «Мы предлагаем первую публикацию из цикла потрясающих репортажей, что касаются педофильского подполья в Польше. Автор: Артур Колярек».

Не знаю, кто такой Артур Колярек, но он написал мою статью. Из моих материалов. Тех, что были у Него. Которые получил на хранение и не должен был никому показывать.

– Пойдем, давай уже. Пойдем, я должна приготовить обед, – говорит Агата.

– Год моей работы, – говорю я громко сама себе, глядя в газету. Холод пронизывает мое тело, сейчас он потечет у меня из глаз. Нет ничего хуже, ничего унизительней, чем публично расплакаться.

– Пакет возьмите, – говорит девушка с крашенными в красное волосами, не пойми, мне или Агате.

Миколай

Транспортный «пежо» подпрыгивает на дырах в асфальте, что занимают больше поверхности, чем сама дорога; собственно, она – вся одна большая неровная дыра с маленькими, неравномерными фрагментами плоскостей. Юстина беспокоится насчет подвесок, но отец отмахивается. Естественно, ответственны за состояние дороги люди бургомистра. Делают все быстро и зло, по пьяни и на отлюбись, заливают дыры горячим раствором, а тот крошится при первом же морозе. Всякий раз, когда машина подпрыгивает, мою перебинтованную голову прошивает длинная тонкая игла. Эта боль немного похожа на звук. Юстина не поворачивается в мою сторону.

За окном проклевывается рассвет. Он туманен, весь в патине, уже не взрывается, а медленно просачивается в небо, словно кто-то вводит шприцом красноту в черноту. Этот рассвет – не обещает солнца. По радио яростные бредни двух политиков, что-то насчет внезапного обострения международной ситуации. Мой отец, послушав, приглушает звук.

– Они так плюются, когда говорят, что мне, когда слушаю, лицо приходится вытирать, – говорит он.

* * *

Я сижу посредине на двухместном пассажирском сиденье, глядя между отцом, который ведет, и Юстиной, которая смотрит в окно, ничего не говоря и куря сигарету. Отец позволил ей курить, потому что, как говорит, у него есть элементарное чувство справедливости. Ольчак и Одыс, работники отца, каждый день ездят в этой машине и тоже в ней курят.

– Когда дымят, то хотя бы на миг пасти затыкают, – говорит отец.

Сейчас пять утра, в салоне пахнет бензином, испорченной едой и свежим хлебом; этот последний запах – такой вездесущий, что кажется искусственным, словно мы везем сзади не несколько десятков лотков с булками, а канистры концентрированного запаха для распыления в гипермаркетах.

– В какое село сначала? – спрашиваю отца.

– Туда, где можно увидеть, что тут на самом деле происходит, – отвечает он.

– То есть – куда? – спрашивает Юстина.

– Сначала в Пустынь. А потом в Пепельный Сад.

Эти названия едва ли что-то мне говорят, я знаю, что они существуют, я слышал о них – но и все.

– Ты поднял нас в такую рань, что я сперва подумал, будто мы едем на рыбалку, – говорю лишь для того, чтобы не молчать.

– Вы для рыбалки не подходите. Не умеете сидеть тихо, – отрезает отец.

– Я ничего не говорю, – отзывается Юстина.

– Зато вертишься, – отвечает он.

Мы едем туда, куда едем, потому что отец развозит хлеб. Ежедневно утром в половину магазинов в Зыборке, а потом – по всем окрестным селам. Он мог бы этого и не делать, но не доверяет никому. Без него тут никто ничего нормально не сделает, говорит он. Нанял трех пекарей, а еще Ольчака и Одыса, которые в пекарне выполняют все, кроме печения, – убирают, возят, грузят на лотки, разгружают.