Холм псов

Я был на ней и в ней, упирался ладонями в матрас и входил в нее, и выходил из нее, и старался нигде ее не придавить, не воткнуть в нее ни локоть, ни колено, ни что другое, что могло торчать из моего нескладного тела, а она смотрела на меня широко открытыми глазами, словно тоже никак не могла поверить в то, что происходит (хотя наверняка прекрасно могла поверить в то, что происходит). Ее распущенные черные волосы укладывались вокруг головы в черную корону, она что-то немо говорила, а может, это шевеление губ было просто нервным дыханием, но в конце она все же произнесла, я помню:

– Больше ничего не будет.

И тогда, в тот момент, я понял все: кто-то сделал снимок внутри моей головы, и вспышка осветила все ее уголки, и я понял, что каждый на самом-то деле знает все, знает свое будущее, и все знают будущее всех, и я тоже; я смотрел на Дарью и понимал, что это когда-нибудь закончится, и то, что длится сейчас, – самое важное в моей жизни.

Я понял, что любовь не существует сама по себе, ее всегда нужно вызывать из ничто, как жизнь или музыку, что любовь – или то, что люди любовью считают – всегда наиграно, произнесено, что ближе всего к любви – именно этот запах, запах крема, молока и сахара с толикой пота и пива, и косячков, и старого дивана, за который кто-то лет десять тому назад что-то пролил, и оно уже успело четыреста раз испортиться. Я понял: единственное, что мы можем делать – это воссоздавать в себе чувство факта и стараться ранить

себя как можно меньше. Я понял: единственное, что нам дано – это крикнуть и потом миг-другой слушать эхо этого крика, и все, и до свиданья, и конец. Я понял, что все девушки, которые любили всех парней во всех Зыборках мира, на самом деле – одна девушка, и все те парни и девушки – один и тот же парень и одна и та же девушка под одним закатом солнца, который однажды превратится в зарево взрыва.

Я понял, что каждый, по-настоящему каждый, всегда носит в сердце выгравированный в нем мир. Я понял: после того, что случится сегодня, и меня, и ее ждет только боль, и так и должно быть, это – естественно.

Я понял, что скоро выйду из дома и уже никогда не вернусь.

(Я, естественно, был готов и спорить, что весь этот мыслительный понос оставался просто переживанием из-за того, что я ЗАНИМАЮСЬ СЕКСОМ С ДЕВУШКОЙ.)

А потом она оплела меня ногами и прижала ими к себе, по-настоящему сильно, она была сильнее, чем я полагал, все наполнило меня, поднялось и потом взорвалось, и я лег на нее, и дышал очень глубоко, словно только-только вынырнул с самого дна озера, с легкими, полными черной, холодной воды.

– Было супер, – сказала она через минуту, а мне вспомнился трехметровый черный человек, у которого все еще не было лица, поскольку я никакого не мог к нему прицепить, не помнил, чтобы Дарья ходила с кем-то из пацанов.

– Хочешь искупаться вместе? – спросила она, а я кивнул. Уже не помнил ничего из того, что понял, поскольку мир сделался совершенно другим.

Мы выпили еще по две банки пива, она прижалась ко мне и некоторое время я ощущал неудобство, но потом все выключилось, а когда снова включилось, Дарьи рядом уже не было, зато над диваном стоял Трупак с бутылкой дешевого вина в руке.

– Ни фига себе, какое тут порно херачит. Ты что, трахнулся, что ли? – спросил он.

– Отвали, – ответил я.

– Ты не обзывайся, на вон, завтрак съешь, – сказал он и подал мне бормотуху, от которой я едва не блеванул.

Мы развлекались на даче всю пятницу и субботу, до полудня воскресенья. Всего заявилось сюда человек тридцать. Самой яркой звездой оказался Быль, который при всех варил в большой кастрюле свое фирменное – макумбу, то есть молоко с анашой. Вел он себя как ведущий кулинарной программы; втиснутый в слишком маленькую спортивную куртку «Адидас», пил водку и вино, курил, рассказывал анекдоты, то и дело цеплялся к каждому из участников гулянки, громко смеясь и демонстрируя брекеты, почти закрывавшие ему зубы. В кастрюле было литров десять зеленоватой молочной юшки, в которой плавали куски травы: листья, стебли, цветы, – и она воняла так, словно под окном запарковалась фура с компостом. Быль всех успокаивал, что, мол, нет нужды пить именно в таком виде, что он сделает из жижи шоколадный пудинг. Я один не хотел пить макумбу. Хотел оставаться в сознании – насколько можно.

После макумбы Быля реальность сворачивалась в трубу. А я не мог опозориться перед Дарьей. Не мог опозориться ни перед кем.

Дарья то разговаривала, то танцевала, а порой подходила ко мне и прижималась, порой курила травку в туалете, а иной раз вела себя так, словно между нами ничего не было – по крайней мере, так мне казалось, но потом оказывалось, что это только мой страх, который я всегда чувствовал; а она хватала меня за руку или целовала в щеку так, чтобы все видели.