Холмы России

Ноги подкосились. Пошел я от этой картины. Выскочил на улицу, не знаю, куда и бежать... Второй раз я пришел. И вот стоял и думал, как же это такое воображение явилось? Не видать его, воображение-то, будто из ничего, а наяву предстало.

- Талант,- сказал Стройкой.- Вон и на гармошке - один сыграет, другой нет.

- А вот и расскажу. Правда или нет, так или не так-была, скажем, осень золотая, как на картине, или такой не было, не докажешь.

За окном постоял домик станционный, под нетлами, и тронулся, отстал. Стройков видел, как начальник в красной фуражке поднял хворостину и отогнал гусей.

- А так,- начал Желавин.- Стоял у трактира зимой, темным вечером, девочка нищая, голодная, подзаборная. Хоть бы корочку. За корочку и в каморку бы трактирную пошла, на койку грязную. Приходил богомаз - иконы он рисовал. Пожалел несчастную. Привел в свою комнатку. Приютил. А через какое-то время появился он у церкви. Держит в наволочке что-то завернутое. Господин какой-то из церкви вышел. Богомаз к нему: "Барин, купи икону"."У меня свои есть",- отвечает. Богомаз скорее развернул наволочку. Побелел господин, огляделся. "Где украл?"- спрашивает. "Не крал, моя".- "Сколько тебе за нее?" - "А сколь дашь, барин". Тот не глядя червонец ему из кошелька. Икону взял и ушел... Повесил ее у себя в темной комнатке.

Вот гости как-то съехались. Решил он показать приобретение. Да как! Дверь открыл - н свечу выше. Лик прекрасный, с синими глазами, словно ожил... Цены этой иконе не было. Тысячи давали. Да чуть не миллион! воскликнул Желавин.- Вот господин и загорелся того богомоза найти. К церкви пришел. Порасспросил. Ему сразу адресок-то и указали. Недалеко и жил.

Явился к нему в комнатку и говорит: "Есть у тебя еще, чтоб такая, как та?" Тут в комнатку нищая девочка вошла. На кровать села. Посмотрел господин на нее, на богомоза. А тот на колени упал. "Прости,- говорит,жить-то надо". Удивился господин: "За что простить?"

Богомаз на несчастную показал: "Лик с нее я списал..."

Вот как бывает,-закончил рассказ Желании.-Нищая, значит, за кусок у трактира грязи ждала. А лик-то в миллион! Как это? Чего богомазу-то увиделось в ней и красоту ее представил? Живой-то грош, а на иконе вон какая цена. По какому уму? Выходит, два ума у человека: один на виду, а другой как в ночи сокрытый?

Вот там и озаряется. Вникай. Может, пригодится. Желавина вспомнишь. Вдруг что по твоей службе случится.

Следок там или что. Бывает, и преступления сотворяются озарением страшным того ума. Здравым умом и всякими догадками не понять. Что виделось богомазу? Можешь ты мне сказать, что же это такое? И сам богомаз не скажет. На табуретке, мол, сидела она, а я кисточкой схватывал...

Стройков повернулся на снопах.

Вот и вспомнился Желавин: "Два ума, а голова одна - и гордится, и винится. Путаешь по здравому уму, а какие озарения?"

У дверки показалась Феня.

Стройков спрыгнул с хлевка и подошел к ней. Платок убран. Стояла прямо в строгости неприступимой, и в то же время легкая, тонкая.

- Зайдем,- сказал Стройков.

Зашли в избу. На потолке что-то зашуршало, будто кто веником помел. Орудийные всполохи мигали в щелях заколоченных окон - зажигались в разбитых на полу стеклах.

Феня, задумавшись, оглядела избу, как глядят вслед пролетевшему. В углу опустевший стол, за который уже не сядет семья, и гость не зайдет: почует недоброе, да и словно бы голоса давние шептались в стенах.

Изба заскрипела, и треск от крыши до земли раздался.

Стройкой поднял половицу - дощину погребную.

Феня спустилась в подпол. Непроницаема тьма, как конец судьбы. Сверху засветил фонарик.

Кондовые стояки подпирали избу, облитые аспидночерной смолой. В углу лежка - истертая солома на покосившейся земле. На самом дне ямы стояла вода, без света, прозрачная, неглубокая, тонкая над паутиной какого-то мха, а будто бы серое вещество пророоло на смерти. По глине расползались впалые следы рук.

Странное померещилось, будто мрак этот был в ней, как в пещере, где вот с этих следов кто-то голый, гадкий полз. Схватил сердце под красным сводом.

Стройкой и Феня вышли из избы, остановились во дворе перед воротами с калиткой.

- Вот бы ночью вылез. Скрутил, и не пикнула бы,- сказала Феня.

- Неужели не чувствовала чужого в доме?

- Я последнее время и дома-то не была. Когда коров согнала, вернулась, с Новосельцевым и ушла.

- Вот и дело. Разговоры слышал. А поклонник этот, как его - не то усопший, не то воскресший?

- Да ведь из подпола, если что, не уйдешь: етрашно в такой тупик лезть. Да он и посуше местечко облюбует. Гляди, кто с испугу или сдуру свалился?

- А может, Анфиса наследила? Ползала - картошку искала. От страха между половицами застряла. Не рассказывала, как она метнулась? - Стройков засмеялся.-А узелок не забыла.

- Свое не оставит.

- А икону она распотрошила? На избе. Под рогожей.

- Это давно. Когда Митину мамку схоронили. Плашку на могилке поставили.

- За стеною, в малиннике, кто-то ковырялся. Ты не замечала: Федор Григорьевич или Митька внимание какое-то, может, проявляли к этому месту?

- Иногда там Федор Григорьевич любил посидеть.