Холмы России

- Данке - по-немецки.

- Не потребуется.

- Кто знает?.. А вино?- показал на рюмку Дитц.

- Успенье прошло. Ласточки улетели. До другого раза,- ответил Желавин.

- Так что там на стенке, какая история?

- Тяжко вспоминать и совестно. Жалко его, страдальца великого. В пустыне раскаленной на камне сидел задумавшись. С крови не сошел человек к любви божеской. Не смог. Так за что бьется? Все испытал:

и плоды райские, и волю, и кандалы, и страсти. Что еще?

Вы решили русское потопить. Знаете, что вам останется, да и всему свету, когда русское с вершины трагедии своей в ваш погребок рухнет?.. Согласны послушать меня? Выдам одну тайну истории, загадку ее.

- Хорошо,- согласился Дитц.

Желавин опустил голову. Подумал и сказал:

- Боюсь и говорить, чего-то оробел. Кому-то больно страшно. До другого раза.

- Другой раз будет ли?

- Вы бы слово какое обещали, что за это меня не затронете.

- Я люблю историю. А тайны тем более. Готов послушать.

- А слово, слово-то, что не затронете меня. Это ж прежде за такое на кострах сжигали. Оно и верно. Зачем веру расшатывать. А все ж таки, может, и, расшатав всю, новое что вылупится? Только теперь-то из нас не вылупится. В погребок, в погребок пошло. А раз туда пошло, то и не вылупится никакой верой. Вот тут бы и верть куда.А куда?

Дитц слушал пленника, приглядывался, что-то знакомое в этих осторожных, далеко от души упрятанных, косивших куда-то глазах.

- В племенах и в древних народах было, - продолжал Желавин, отводя взгляд от пристального взора.- Идолы были и алтари. Уступы, это, значит священные, кое-где бронзовые и каменные, треснувшие. На них и стронули разум. Точку такую уловили в разуме-то. А в этой точке страх ютился извечный. К бегству или защите нужный. Его-то и вывели показать. Безглас и покорен, падал ниц человек, когда в образе наяву видел страх свой в огне и крови идола. Цепенел дух, а мысль не вилась. Был и у нас в младенчестве нашем, тоже свой бог. Сверкал грозой среди туч, повергал тьму, дождем радовал, вольный бог. Грозил с небес, да на алтари земные жертву не звал склонять головой ее на уступ каменный. Без идолов жил и без страха того, и разум в естестве находился. Да леса и луга, словно заколдованные, окружали то наше младенчество. И представить можно молодость и возмужание с врожденной верой в красоту, да при силе пожарской, полевой, обширной,- тут Желавин распрямился.- Но вот в один, так сказать, исторический денек крещением остудили в ледяной воде дух жаркий, вольный и повелели молиться страданию и распятию, зверству чужеземному, непонятному, А потом и в церквушки лесные занесли крест и распятого на нем страдальца, озаряя свечами его. Гвоздями руки были прибиты и ноги у подножия креста. Под сердцем, из ребер, копьем вонзенных, разверзанно кровь пеклась. Зачем и для чего в наше явилось такое? Рыдай и молись, взойдешь к любви и добру.

Да как же так взойду по страданию и мукам его? И что же думать, раз и убийца, помолясь и порыдав, тоже взойдет к любви и добру. Будет счастлив, глядя ввысь из крови бродом. И повели в чужое, давнее-к Голгофе палящей. Дух наш был отягощен и омрачен, разум стронулся не страхом, а печалью о чужом и бунтом своего врожденного природного бога. Тут же и падал в слезах за мучения страдальца - сам страдалец, ответа ищущий бунтарь. В задумчивости и псотстал, как говорите, лет на сто и больше. Да не отстал, а пласт сполз от вашего, и трешипка-то за тысячу лет размылась до пропасти в новой эре,-Желавин исподнизу подкрался взглядом к глазам Дитца.-К чему бы,-тихо так сказал,-отошло-то?

- Русское стало прибежищем коммунистов,- ответил Дитц заученно, не вдаваясь в рассуждения, да и не собирался. Был удивлен дотошностью этого мужика.

- Да завернуло-то откуда для соединения? А вы вот как соединяете.

- Вы или мы? Но лучше... Европа войдет в Россию, как сдерживаемая затором река в свои берега.

- Без нас одиноко стоять на берегу-то в жутких дебрях.

Дитц поднялся.

- Этот разговор не наш, да почти и окончен.

- К чему бы,- проговорил Желавин,- к чему бы мне тайну истории выдавать? Пропасть, пропасть-то ее?

Не сойдется. А раз не сойдется, то и, оступясь, провалится ваше. И вы, господин. Где спасение? Далеко, под пальмочкой где-то,- увел Желавин разговор, не договорил.

Дитц сказал:

- Всюду алтари и идолы. Как быть, если ты голоден, а доброта ничего не дает? И ты видишь, как за окном едят и пируют?

- К топору наведываются.

- Так лучше один идол, чем станет им каждый с топором.

- А голодный как же?

- В канаву. И в самую грязную того, кто бежит.

Кто ты?

- Водицы и часок сна в преддвериях,- попросил Желавин и пошатнулся.

Желавина отвели в сарай. На ногах не держался, ударился коленями об землю и сильно вздохнул, будто тяжелое повалило на сноп.

Ему принесли горлач с водой и кусок хлеба. Воды попил, а хлеб лишь подержал, понюхал и отложил, посмотрел в соломенную крышу. Сумрак тихий не напоминал, а таил шуршание дождя, запах теплого сена и соломы медовой, и он почуял Феню, ненавидящую его, но идущую к нему.