Холод

На въезде в город дорожное покрытие стало совсем плохим. По тракту автомобиль бежал еще более-менее гладко, но стоило показаться первым домам, и машину заколотило, как будто она неслась по стиральной доске. Риту, судя по всему, это не беспокоило. Она даже не пыталась объезжать рытвины, поэтому Филя вцепился в ручку у себя над головой. Одет он был уже во все местное. В кладовках Данилова нашелся и новенький пуховик, и унты по размеру, и теплые вторые штаны.

Справа по-прежнему разворачивался абсолютно безжизненный и плоский пейзаж из высокобюджетной фантастики про закованные в ледяной панцирь планеты. Слева мышиной чередой уже побежали домишки окраинной бедноты. Кривые заборы, занесенные снегом крыши, серые покосившиеся сараи – это был еще не совсем город. Здесь, на задворках, ютились те, кого город не хотел к себе подпускать. Те, из-за кого он брезгливо поджимал свои улицы, площади и проспекты – лишь бы не коснуться случайно всей этой пригородной нужды, не заразиться от нее, не подхватить что-нибудь стыдное.

Ближе к центру улицы стали выглядеть поприличнее. Некоторые места Филя совершенно не мог узнать. Там, где раньше лепились убогие кварталы деревяшек – с частными дворами, с тротуарами из прогнивших досок, с ветхими туалетами напротив каждого дома, – теперь безликими крепостными стенами тянулись лабиринты пятиэтажек. Ориентироваться в новом ландшафте Филиппову было непросто. К тому же за окном то и дело мелькали невиданные им прежде архитектурные сооружения, имитировавшие в стекле и бетоне традиционную для северного народа юрту. Здесь, насколько он помнил, эти летние жилища назывались «ураса». Однако в советские времена никому в голову не приходило возводить их в камне.

Все вокруг было не просто покрыто снегом, а укутано в него с такой тщательностью и такой неотступной заботой, с какой не всякая мать пеленает своего младенца. Снежная толща, поглотившая город, достигала археологических порядков и величин. Погребенный под слоем пепла древний Геркуланум и многострадальные Помпеи – вот что могло сравниться с городом, на который Филиппов смотрел сейчас из окна автомобиля. Это был даже не снег, а какая-то особая, мохнатая его разновидность. Мохнатым и серым было абсолютно всё – дома, столбы, фонари, дорожные знаки. В причудливых сталагмитах у проезжей части только местный человек мог опознать деревья. Провода исполинскими коралловыми нитями тяжело провисали над головой. Колючие, взъерошенные решетки вдоль тротуаров были отлиты из жидкого воздуха, а не из чугуна.

Вся эта колоссальная изморозь, по интенсивности с которой можно сопоставить лишь тропическую растительность, являла собой альтернативную, небиологическую форму жизни. Кристаллы затвердевшего холода миллиардными колониями облепляли в городе любую поверхность, едва столбик термометра опускался ниже сорока. Эти колонии вели самостоятельную и как будто осмысленную жизнь. В их бурном росте и размножении читалась не просто стихийная экспансия, не один примитивный захват жизненного пространства – нет, они явно придерживались четкого плана. Холод здесь мыслил, и этот океан мыслящего холода со всей очевидностью чего-то хотел, чего-то ждал, к чему-то готовился.

Ехать в маленькой теплой машине посреди ледяного буйства, способного в считаные минуты приобщить живое существо к вечности, было одновременно жутко и весело. Филя покосился на Риту, которая до сих пор не произнесла ни звука. Минуту-другую незаметно подглядывая за ней, он пришел к выводу, что холод беспокоил ее только в бытовом смысле. Никаких следов трансцендентного в ее хмуром взгляде он не обнаружил.

– Ты зачем рвалась-то ко мне? – наконец решил он прервать молчание. – Чего хотела?

Рита вынырнула из каких-то явно не очень приятных размышлений и покосилась в его сторону.

– Увезите меня в Москву, – после секундной паузы сказала она.

– В Москву? – повторил за ней Филя. – А я сейчас не в Москву. Я в Париж.

– Ну, тогда увезите меня в Париж.

– С чего бы это? – Он хмыкнул и отпустил ручку у себя над головой.

В центре города машину почти не трясло.

– Я ваша дочь. – Рита сдвинула брови. – Вы должны заботиться обо мне.

Филя помотал головой:

– Если дочь, тогда точно не повезу.

– Почему?

– А на фига мне там дочь? Если бы ты была просто девушка, я бы, наверное, мог тебя взять. Потому что с девушкой интересно. С ней можно заниматься любовью. А с дочерью не прокатит… Нет, я еще не настолько.

– Ну, тогда я не дочь. Вы меня просто увезите отсюда. А то я убью тут кого-нибудь.

Филиппов ничего не ответил. Экзальтация молодости давно уже была скучна ему. Порывистые заявления в таком роде говорили о примитивной реакции человека, который впервые осознал, что жизнь разворачивается к нему своей уродливой толстой задницей. Новизна подобных открытий волнует лишь тех, кто не привык еще к этим обвисшим очертаниям и кого они оскорбляют, потому что по глупости ожидалось иное. Филиппова же наивность ничуть не трогала. Он искренне находил ее признаком неразвитой личности.

– Расскажи про себя, – сказал он.

– Что вам рассказать?

– Всё. Ты ведь моя дочь.