Холод

Кругом царил хаос: люди вопили не своими голосами и падали под ноги товарищам, заливая кровью мёрзлую землю. Образовалась толкучка, и где свои, где чужие, уже было невозможно разобрать. Рядом я заметил лысину кузнеца, он вонзил топор в голову какому-то бедолаге, а потом стал размахивать им, не подпуская никого к себе. Слева и справа толпились наши мужики, а на нас наваливался враг, сомкнув свои ряды. Теперь уже невозможно было как следует замахнуться, и я просто тыкал саблей куда попало.

И противник побежал. Сражение началось и закончилось в считанные минуты.

— Стоп! — раздался крик старосты Фёдора. — Хватит!

Драка прекратилась. На залитой кровью земле корчились и стенали раненые, держась за животы, руки, головы. От их воплей самому становилось больно. Несколько человек лежали неподвижно.

— Стойте, мужики! — повторно крикнул Фёдор. — Пущай бегут. Проучили мы их. Где Селиван?

— Тута! — гаркнул кузнец.

Селиван лежал у моих ног и смотрел в небо, держась за раненый живот, из которого алыми струйками бежала сквозь пальцы кровь. Дышал он тяжело и хрипло.

Староста подошёл к нему, присел, схватил за шиворот:

— Где девки наши, говори, гад!

Но Селиван лишь таращился на Фёдора и молчал.

— Тьфу ты, — сплюнул староста. — Помирает.

— Уходить надо, — процедил кузнец, потирая ушибленное плечо. — И своих увозить.

— А как же сестра моя? — спросил молодой безбородый паренёк. Он стоял с топором в руках. Рядом на земле сидел Фрол, держась за окровавленную голову. Я вспомнил этого парня — это был один из тех двоих, что вместе с Фролом грузили бочки в телегу.

— А что мы сделаем? — спросил Фёдор.

— Заложников возьмём, — предложил парень.

Все поддержали эту идею, и несколько мужиков под предводительством сына Фрола отправились в дом местного старосты и принялись ломать калитку.

Обратно возвращались тем же составом. Фрол лежал, голова его была замотана окровавленной тряпкой. Сын кузнеца держался за плечо и кривился от каждого толчка. Трофим и Фёдор сидели, свесив ноги, и покачивались в такт телеге, что колтыхала по замёрзшей земле, едва прикрытой снегом.

Рядом ехали верхом четыре наёмных стрелка. Пятый был ранен, его везли в телеге.

Из телеги позади нас доносился женский плач. Наши забрали двух женщин из дома сельского старосты в качестве заложниц. Стонали раненые. Почти не было того, кто не получил синяки, порезы или переломы, имелись и тяжёлые. Четверо померли, и я знал: помрут ещё, если их срочно не отвезти в больницу. А больниц тут, в округе, понятное дело, нет.

— Видел, как ты дрался, — сказал мне кузнец. — Ловко ты саблей машешь. Это же он Селивана зарубил, — обратился он к Фёдору, кивая на меня.

— Молодец, — кивнул Фёдор. — Не соврал: умеешь махаться. Проучили мы сегодня ветряковцев. Больше не сунут к нам нос. А то ишь, повадились. Думали, отпора не дадим. Дурачьё!

— Не нападут? — спросил я. — Мне кажется, просто так они это не оставят. Соберутся и приедут. Вам же хуже будет.

— Дык, а на что нам и заложницы? Для того и взяли, — объяснил Фёдор, — чтоб им неповадно было лезть.

— И всё же есть у меня нехорошее предчувствие, — я задумчиво поглядел на лес, что тянулся за полем, и добавил про себя: «…но меня это больше не касается».

— Пущай попробуют, — угрожающе проговорил Фёдор. — Встретим. В другом беда, — он вздохнул. — Барин узнает, что мы на Ветряки ходили, высечет.

— Точно, высечет, — согласился Трофим. — Эх, несладка доля наша крестьянская: не те, так эти бьют. То вольные, то помещик. А мы всё терпим и терпим. Но тем-то хоть отпор дашь, а на помещика руку поднять нельзя. Иначе — виселица, — он посмотрел на едва прикрытую снегом пашню и скривился, словно от боли. — И снега нет, туды его… Опять озимые не взойдут. Сама природа и та — против нашего брата. Хоть ложись да помирай.

На съёмную «квартиру» я вернулся лишь вечером. Со мной рассчитались, и теперь в одном из мешочков звенела пригоршня меди. Заработать заработал, но на душе остался осадок. Из-за этой нелепой ссоры пострадали оба села. Кто-то сегодня лишился сына, кто-то — мужа и кормильца. Странно было видеть, как мужики набросились друг на друга, словно дикое зверьё. Похоже, большие обиды накопились. И ведь не закончится этим. Будут ещё жертвы.

Ефросинья сидела при лучине за ткацким станком. Егора и мальчонки не было: видимо, во дворе работали. Только девчушка возилась на полу с какой-то игрушкой. Когда я вошёл, Фрося вскочила:

— Ох, ну слава Богу, хоть не убили. Проголодался, небось? Сейчас накрою.

Сегодня еда была такая же, как вчера и позавчера. Разнообразием селяне себя не баловали. Пока ел, рассказал, как всё прошло. Ефросинья хмурилась и с упрёком качала головой.

— Так и знала, — повторяла она, — теперь жди беды. Того и гляди, вольные нагрянут, да село спалят.

— У нас их женщины, — пожал я плечами, отправляя в рот последнюю ложку супа. — Побоятся.

— Ты не знаешь, что это за люди, — покачала головой Ефросинья. — Самого Врага не побоятся. А ты, небось, завтра уже поедешь?