Холод черемухи

– А если это гипноз? – Он улыбнулся уголками губ.

– И что? И какая же разница?

Дина стала красной, как огонь, глаза её застилали слёзы, но она не смаргивала их и сердитым от своего унижения и одновременно умоляющим взглядом смотрела на него.

– Возьми меня с собой на Север или на этот Тибет, я буду просто идти за тобой, просто буду идти, и всё!

Он выпустил из своих рук её талию и слегка отодвинулся, как будто желая понять, что с ней происходит.

– Когда ты почувствовала это?

Она истерически, сквозь слёзы, засмеялась.

– В тетрадку тебе записать? Ты всё ведь там пишешь!

– В тетрадку? – спросил он задумчиво. – Можно в тетрадку… Чего-то такого я ждал, но нескоро. И ты меня опередила…

Она опять опустилась на пол, закрыла лицо руками, всё её худое тело тряслось от слёз.

– Одна восточная мудрость говорит, что простым камнем можно подбить женщине глаз, а драгоценным – сердце. – Он погладил её по голове. – Видит Бог: я не хотел…

– Чего не хотел? Чтобы я привязалась?

– Я не хотел твоей зависимости. – Он громко сглотнул. – Я не имею на это никакого права.

– Ты только не чувствуй себя виноватым! – озлобленно закричала она. – «Хотел – не хотел»! Мне нет дела до этого! Я тебе говорю: пойду за тобой хоть на юг, хоть на север! И ноги твои стану мыть! Ноги, слышишь? Так мама отцу говорила, я помню: «Я ноги твои стану мыть!»

– Придётся морочить их, сколько смогу. И этот фигляр мне поможет. Ему приключенья нужны, он – маньяк приключений, – с какой-то тихой мстительностью сказал Барченко. – Мне нужно убраться отсюда быстрей и подальше. На горы, под землю, неважно. Но только бы с глаз их долой. Но прежде я должен знать, что тебе ничего не угрожает. А как это сделать?

– Я буду с тобой, вот и всё, – прошептала она, глядя на него исподлобья.

– Со мной быть нельзя, – бесстрастно сказал он. – Мы это даже и обсуждать не станем.

Она промолчала.

– Дина! Я хочу, чтобы ты уехала обратно в Берлин, к мужу.

– Как: к мужу? Зачем? Я его не люблю.

– Ну, значит, не к мужу. Ты должна уехать отсюда, вот и всё.

– Но я не могу! – задохнулась она. – Ведь здесь они все: Тата, няня! Илюша! Я разве их брошу?

– Я сделаю всё, что смогу, для любовника, – он неприязненно, но чётко выговорил это слово, – твоей сестры. И после этого вы все уедете. Дай мне слово.

Она затрясла своей растрёпанной головой:

– Нет! Я не могу!

– Тогда я не буду и пробовать, – сухо сказал он и пошел в столовую.

Она застыла, прижав к вискам ладони и глядя в пол. Потом, не отнимая рук, тихо пошла за ним. Барченко сидел за столом, спиной к ней, и не обернулся.

– Хорошо, – хрипло сказала она. – Я всё, как ты хочешь… как скажешь…

В гимназии Алфёровых произошло радостное событие: было получено разрешение Наркомпроса на выезд в деревню, где предполагалось провести всё лето и прокормиться собственным трудом. У Александры Самсоновны была небольшая дача в подмосковном Пушкине, в двух шагах от которой пустовало помещение бывшего интерната, закрытого из-за отсутствия педагогического состава. Стало быть, там можно было и разместиться, и там же вскопать огород, засадить его картошкой, согнать червяков всех с малины и вишен, варенья сварить на всю зиму, купаться. Река эта Клязьма, как уверяла вдохновенная Александра Самсоновна, полным-полна рыбы. И рыбы поесть можно будет, как раньше. Варёной и жареной: рыбы с картошкой.

Выехать решили в конце мая, как только отыграют ежегодный спектакль, на который раньше, в прежние времена, собиралась половина Москвы.

Спектакль, поставленный по пушкинской «Сказке о мёртвой царевне», прошёл хорошо, и особенно хороша была царевна, которая, сидя за прялкою, спела романс. И романс был хорош. Александра Самсоновна едва не расплакалась, хотя была вовсе и не из плаксивых, когда эта девочка, Надя Бестужева, с полураспустившейся русой косой и яблочным свежим румянцем, выводила своим грудным – из прошлого ясного времени – голосом:

В лунном сияньи снег серебрится,
Вдоль по дороге троечка мчится.
Тили-бом! Тили-бом!
Колокольчика звон!
Тили-бом! Тили-бом!
То ли явь, то ли сон…