Холод и пламя

Это было детское имя. Имя из детства Асена. Так звали его друга, который со временем куда-то исчез, но имя осталось. Асен хранил его как награду и сейчас решил дать эту награду.

— Будешь звать нас Тони? — ахнули электрические домовые. — Нас обоих сразу?

— Да, обоих.

Они немножко задумались, но, не усмотрев в этом ничего предосудительного, согласились.

— Тони, — продолжал Асен, — покажусь ли я вам невероятно глупым, если сознаюсь, что никогда не слышал об электрических домовых?

— О нет, — ответили оба Тони. — Мы тоже раньше не слышали. Когда-то мы были обычными домовыми, раздували домашний очаг, и нам было и тепло, и светло у настоящего огня.

Тони начали вспоминать, перебивая друг друга и хлопая в ладоши от радости, что у них такая хорошая память.

— Подумать только, как мы ждали, когда же разожгут очаг!

— О дай мне рассказать, как Асен разжигал огонь и ворошил кочергой переливающиеся угольки!

— Я? — удивился Асен. — Да я никогда…

— Вот видишь, как грустно, что он никогда этого не делал!

— Дай нам давно уже не было тепло и светло у настоящего очага. Но где сейчас такие очаги, где? Вот и пришлось нам вселиться в нечто, заменившее очаг. Теперь тебе нетрудно понять, почему мы стали электрическими домовыми.

— Нет, не вспоминай, а то я заплачу, — жалобно пискнул другой Тони и закрыл лицо маленькими ладошками.

Присутствие обоих Тони стало ощущаться уже на следующий день. Нет, они не болтались у него под ногами, не навязывались, он даже не видел их, но деликатно, маленькими услугами поднимали ему настроение и дух. Вечером его кровать оказывалась заправленной, а на подушке лежала короткая записка с пожеланием доброй ночи. В первый раз он засыпал спокойно, без кошмаров, без щемящей мысли об одинокой и тоскливой старости.

Как-то его разбудил шепот, переходящий от избытка чувств в шумные возгласы. Асен поднялся и осторожно прошел по комнате.

Они были на кухне: один Тони сидел на полу, а другой ходил вокруг него, монотонно повторяя:

— Давай припомним… давай припомним… давай припомним…

Седящий на полу Тони отрицательно качал головой.

— Не надо. Асен может проснуться и услышит нас.

— Ну и что? Он все равно ничего не поймет.

Наконец-то они вроде пришли к какому-то соглашению, потому что второй Тони сел, подперев лицо руками, и его глаза устремились куда-то в сторону и вверх, будто он всматривался во что-то очень далекое.

Асен скоро сообразил, что они говорят об одном из его далеких предков. Речь шла о 645 годе, когда этот прадед родился. Рассказ их был беспорядочным до невозможности, чистой легендой, хотя они и называли действительные даты и исторические факты, как, например, осада Салоник смолянами под предводительством князя Пребонда в 645 году.

— Тем летом, — подхватил рассказ один Тони, — на левом берегу реки Месты одна молодая смолянка украдкой и нескоро стирала свою рубашку, потому что в тот день стирать не разрешалось. Течение пару раз потянуло рубашку за рукав, и она приняла это как знак прекратить стирать. Она вышла на берег, села под вербу и тут же ее залила другая река. Следует знать, что в те времена над Местой текла еще одна Места с руслом и разливами, но вместо воды в ней струился теплый и легкий шум. Если кто-нибудь попадал в эти разливы, тут же засыпал мертвым сном, будто тонул во сне.

К полудню у смолянки начались роды во сне и незаметно для нее. Это получилось не от слабости или неосторожности, а просто сон дал тому начало в сознании спящей и она не смогла воспротивиться. Она родила глубоко спящей и без боли, и все могло кончиться пагубно для новорожденного, если бы шум верхней реки внезапно не усилился и не разбудил ее. Может быть, это было проявлением сочувствия, речного материнства Месты или чего-то в этом роде. Так или иначе мать вовремя проснулась и отрезала пуповину острым обломком кремня. Мальчику дали имя Асен.

Местные смоляне были рыбаками и имели свой особый способ ловли рыбы: целый день, думая о богатом улове, они бросали со своих лодок соль в реку, будто солили хлеб, а на следующее утро плыли на это место, бросали сети и вытягивали их полными рыбы. Они всегда ощупывали пойманную рыбу и, если она вдруг оказывалась теплой, кидали ее обратно в воду, потому что у них бытовало поверье, что теплые рыбы подогревали мель, где росли икринки.

В 15 лет Асен начал выдалбливать себе из бревна лодку, а долото точил на заре, чтобы резец напитался утренней речной водой. Когда лодка была почти готова, она вдруг треснула, как яичная скорлупа. Рыбаки обвинили в этом птицу, гнездившуюся на дереве, которая вообразила лодку коричневым яйцом и высидела его. Но отец Асена, человек, чьи ноги опережали мысли, долго ощупывал долото и молчал, а потом сказал, что виновато острие — оно было слишком грубым и нужно его загладить. Долото зарыли в песок, собранный с различных мест: со дна реки, с ее левого и правого берега, и высушенный в женских ладонях. Долото лежало в этом песке три года, и когда Асен снова начал делать лодку, она не треснула.