Холодная

Эмма не могла уехать, пока не спадет река. Она ждала. Часто гадала, как будет выкручиваться Теодор, и упорно повторяла себе, что это ее не касается.

Плотники заканчивали работу в большой столовой. Эмма задавалась вопросом, заплатил ли им Теодор заранее…

Теодор съездил к Понсонби, надеясь, что дела соседа не так плачевны, как у него. Увы, прошлогодний неурожай и нынешнее наводнение сделали свое печальное дело, и хоть Понсонби не оказался в таком отчаянном положении, он не мог рисковать большой суммой денег. Теодор отдавал себе отчет, что давать ему как владельцу Эшли-парка в долг — дело весьма и весьма рискованное. Понсонби по старой дружбе «на неопределенное время и без процентов» мог одолжить не более сотни фунтов. Этого Теодору хватит лишь на ближайшее время: рассчитаться с плотниками и слугами, выплатить кое-что фермерам.

Он пробовал съездить к другим соседям, но там ему буквально с порога давали понять, что денег не было, нет и не будет. Это было бы забавно, если бы не было так безнадежно.

Можно было бы получить деньги под залог дома и поместья, хоть они и немногого стоят. Но еще один такой год — и все хозяйство пойдет с молотка. Правда, неизвестно, захочет ли хоть кто-нибудь его купить.

Эмма говорила себе: пора уезжать, все вещи собраны, тебе здесь нечего делать, — и все равно оставалась в Эшли-парке. Вот Теодор уехал в Лондон. Он не сказал ей, зачем, но она подозревала, что он уехал добывать денег. Он уехал — а она сидела в Эшли. «Поеду завтра,» — говорила она себе, но на следующее утро обнаруживалось какое-то неотложное дело по дому. Впрочем, в этом доме все дела были неотложными. В конце концов она была вынуждена признаться себе, что не хочет никуда ехать, хоть и не понимала почему. Она отправила охрану обратно, а сама обосновалась в Эшли-парке.

«На месяц, не более,» — сказала она себе.

Теодор вернулся мрачнее тучи. Зная состояние дел в его поместье, многие банки отказывались предоставлять кредит. Те же, которые соглашались, предлагали такие немыслимые условия, что проще и выгоднее было сразу продать поместье. Но он не мог пойти на это. По крайней мере, не сейчас, ибо оставалось еще крайнее средство — попробовать договориться с женой…

Когда Эмма увидела Теодора, она поколебалась — но все же приказала приготовить ему ванну, хотя ей претила мысль заботиться о нем, особенно когда он — судя по его невеселому виду — наделал в Лондоне новых долгов. Потом приказала отнести ему в спальню поднос с едой, купленной, между прочим, на ее деньги.

К обеду она вышла в одном из своих лучших платьев — светло-голубом, расшитым серебром. Один из тех нарядов, за которые она получила прозвище Холодной Леди.

Теодор ждал ее. Он встал, подвинул ей стул.

— Добрый день, мадам, — голос его был напряженным.

— Добрый день, Теодор, — ответила она равнодушно. Эмма заметила, что Теодор опустошил графин с вином уже на треть. На ее памяти он напивался только один раз — когда сделал ей выговор в саду. Что будет сегодня?

— Как прошла поездка? — не удержалась она от вопроса и сразу почувствовала, как напрягся Теодор.

— Не очень хорошо, — наконец ответил он.

— Вы опять проиграли, сэр? — как можно безразличнее поинтересовалась она. Теодор медленно положил вилку и нож на стол.

— Я не играю на деньги, которых у меня нет, — он старался говорить спокойно, но терпение его было на исходе.

— Вам не хватило пятидесяти тысяч? — невинно удивилась она.

— И даже когда у меня есть деньги, я не играю, — процедил он. «Я вообще не играю на деньги, если этого возможно избежать,» — хотел добавить он, но не успел.

— Понимаю, одна-две тысячи, не больше, — вежливо произнесла Эмма, безмятежно продолжая ужин.

— Эмма… — начал он, а потом вдруг увидел у нее на груди серебряную брошь. — Откуда у вас это?

— Нашла, — пожала она плечом.

— Где?

— Не все ли равно?

— Мадам, я прошу, ответьте на мой вопрос, где вы нашли эту брошь?

Эмма взглянула на мужа: такого ожесточенного взгляда она у него еще не видела.

— В розовой комнате, — ответила она. — В ящике комода. Вам знакома эта вещь?

— Да, — тихо ответил он, потом взглянул ей в глаза. — Эмма, ты не могла бы отдать ее мне?

— Нет, — она презрительно вскинула голову: не хватало еще давать ему драгоценности, которые он мог бы проиграть.

— Эмма… — едва слышно выдавил он. — Почему?

— Вряд ли я дождусь от тебя других подарков, муж мой, — вскинула она брови.

— Подарки — это то, что дарят. А краденое — это то, что берут без спроса, — резко сказал он и вышел из-за стола. Он не хлопнул дверью, но было слишком заметно, что он разозлен. Она видела его всяким: обиженным, разочарованным, оскорбленным… Но злой Теодор был… был просто ужасен.

Краденое — надо же! Эмма нашла эту брошь, она имеет на нее полное право — как на часть имущества мужа!

Теодор напился. Ибо больше ничего не оставалось, разве что повеситься. Но самоубийство он признавал еще меньше, чем пьянство.

Он медленно брел по дому в свою комнату. Глаза его сами собой закрывались, ему страшно хотелось в постель… с женщиной. Но даже сейчас он понимал, что женщины в постели не будет.