Холодная гора

Она встала, прошла к шкафу и, достав оттуда полную корзину засушенных головок мака, приступила к изготовлению настойки опия. Она отрывала головки мака одну за другой, протыкала оболочку швейной иглой и бросала их в маленький глиняный кувшин, который затем поместила на печи, чтобы выпарить опиум.

— Скоро будет готово. Потом я вылью настойку в кукурузный самогон и еще добавлю сахару. Так лучше глотать. Потом дам настояться. Это хорошо от любой боли — в суставах, головной, от любой раны. Если ты не можешь заснуть, просто выпей глоток, ляг на кровать и вскоре забудешься.

Она вернулась к шкафу, достала оттуда горшочек с узким горлом и опустила туда палец. Затем смазала рану на его шее и две другие на голове чем-то напоминающим черную смазку для колесных осей, но резко пахнущим травами и кореньями. Он дернулся, когда она в первый раз коснулась пальцем ран.

— Это просто боль, — сказала она. — Она постепенно пройдет. И когда она пройдет, ты даже о ней и не вспомнишь. В любом случае это не самая худшая боль. Все пройдет. Наш мозг устроен так, чтобы не удерживать воспоминания о боли. Это способ сделать нас счастливыми. Это дар Божий, знак Его заботы о нас.

Инман сначала хотел возразить, но потом подумал, что лучше промолчать и предоставить ей думать так, как она хочет, если это дает ей утешение, и не имеет значения, что в ее рассуждении есть ошибка. Но затем он непроизвольно произнес:

— Мне вообще все равно, откуда берется боль и как устроен наш мозг, чтобы мы ее не воспринимали, дар это Божий или нет.

Старуха взглянула на огонь в отверстии печки, затем посмотрела на свой указательный палец, сальный от лечебной мази, большим пальцем провела по нему три раза и вытерла о передник. Она задумалась, мысли ее витали где-то, рука упала вниз, и она произнесла:

— Доживешь до моих лет, и вспоминать даже о былых радостях будет больно.

Она заткнула пробкой горшочек с мазью и опустила его в карман сюртука Инмана.

— Возьми это с собой. Смазывай раны почаще, пока мазь не закончится. Но воротник расстегни, чтобы он не касался рубца. И не мой рану.

Затем она сунула руку в большой мешок из козьей кожи и вытащила оттуда пригоршню больших таблеток, сделанных из скатанных и плотно спрессованных трав и напоминавших обрезанные кончики толстых сигар. Она насыпала их в ладонь Инману.

— Глотай по одной в день. Начни сейчас.

Инман ссыпал таблетки в карман, оставив одну. Он положил ее в рот и постарался проглотить. Казалось, она разбухла, превратившись в большой мокрый шарик, словно жвачка табака. Таблетка застряла у него в горле, и вкус у нее был как от старых носков. На глазах у Инмана выступили слезы. Он поперхнулся и, схватив кружку с остатками сыворотки, запил таблетку.

Весь вечер они ели тушеные белые бобы и козлятину, сидя бок о бок под деревом с густой кроной и слушая, как легкий дождь шуршит в лесу. Инман съел три миски. Затем они выпили по глиняной чашке опия, а потом подбрасывали ветки в костер и разговаривали. К своему удивлению, Инман стал рассказывать об Аде. Он подробно описал ее характер и внешность и сказал, что в госпитале понял, что любит ее и хочет на ней жениться, хотя и понимает, что женитьба подразумевается лишь в неопределенном будущем, как проекция двух линий, бегущих сквозь время и притягивающихся все ближе и ближе одна к другой до тех пор, пока не сольются в одну. Он не был уверен в том, что они на самом деле соединяются. Как и в том, что Ада примет предложение от такого человека, каким он стал, с ранами и в теле, и в душе. В заключение он сказал, что, хотя Ада несколько колючая в обращении, она, по его мнению, очень красива. Глаза у нее немного несимметрично посажены, и взгляд всегда направлен чуть в сторону; это придает ее лицу печальное выражение, которое, с его точки зрения, только подчеркивает ее красоту.

Старуха посмотрела на него так, будто Инман сказал самую величайшую глупость, какую ей доводилось слышать. Она ткнула в него черенком трубки со словами:

— Слушай, жениться на женщине из-за ее красоты — все равно что есть птицу из-за ее пения. Однако мужчины все время ловятся на эту удочку.

Они сидели некоторое время молча, просто потягивая настойку опия. Она была сладкой и загустела так, что стала почти такой же тягучей и мутной, как отварной сорго. Вкус ее напоминал медовый напиток, приправленный специями, хотя и без привкуса меда; настойка прилипла к чашке так сильно, что Инману пришлось вылизывать ее стенки. Дождь пошел сильнее, и несколько капель, найдя дорогу через густую листву дерева, зашипели в костре. Этот вызывающий тоску звук, дождь, костер и ничего больше. Инман попытался нарисовать в воображении подобную уединенную жизнь в одиноком убежище на Холодной горе. Построить хижину на туманном каменистом склоне и месяцами ходить, не встречая никого, подобного себе. Жизнь такая же чистая и скрытая от других, какой кажется жизнь этой старухи, пасущей коз. Это было яркое видение, и все же внутренне он увидел, что ненавидит каждую минуту прожитой так жизни, свои дни, отравленные одиночеством и страстным желанием.