Холодная комната

– А ты что, хотел, чтоб она состарилась на твоих глазах и стала тебе противна? Чтоб ты при ней глазел на молоденьких, и она от этого мучилась? И чтоб вы, в конечном итоге, друг друга возненавидели? Этого ты хотел? Дурак ты, Виталик! Просто дурак! Или из упрямства не соглашаешься, что нет повода унывать, а наоборот! Давай ещё выпьем.

– Мы были с ней духовно близки! – стукнул кулаком по столу Артемьев, – духовно! Ты понимаешь? Да как тебе такое понять? Ведь ты всю жизнь в падали ковыряешься, как стервятник! Ты трупы знаешь, а не людей! Стервятник и есть.

– Духовно близки? – хихикнул судмедэксперт, икнув, – да что вас сближало-то, кроме водки? Она – учительница, а ты кто? Шуруповёрт!

– Я стихи пишу! – завизжал Артемьев, топнув ногой, – послушай, тупица!

Пока он с большим надрывом читал стихи про цены на водку и колбасу вперемешку с крысами, Хусаинов разглядывал сквозь очки единственную в квартире икону, точнее – то, что можно было принять за оную лишь в потёмках. Это была доска в иконном окладе – древняя, прокопчённая чёрным масляным дымом. Она стояла в маленькой комнате, на шкафу, заставленном книгами и тарелками. От иконы этот предмет отличался тем, что на нём отсутствовало какое-либо изображение, кроме контуров церкви в правом верхнем углу. Хусаинов тёр копоть пальцами, доставал из кармана лупу, но ничего так и не увидел под этой копотью, кроме церкви.

– Ну, а рифмы-то где? – зевая, спросил Перинский, когда Артемьев кончил читать. Тот опять взорвался:

– Да у тебя мозги, вообще, на месте? Или заменены на микропроцессор? Тебе что нужно – рифмы или глубокий духовный смысл?

– Перинский, исчезни, – тихо скомандовал Хусаинов, придя из комнаты. Грузный, старый судмедэксперт вскочил с быстротой мальчишки, которому в середине муторного урока велели выйти из класса. При этом он изловчился ещё и осушить рюмочку.

– Ухожу, ухожу, Порфирий Петрович! Желаю здравствовать.

И немедленно удалился. Дверью он хлопнул так, что всё на столе подпрыгнуло.

– Идиот, – прошептал Артемьев, беря бутылку. Прежде чем приступить к следующему действию, он помедлил, так как его внимание заострилось на Хусаинове, – вы кто? Следователь?

– Так точно.

Дёрнув шнур выключателя, в результате чего под жёлтым, с разводами, потолком загорелась лампочка, Алексей Григорьевич сел за стол и открыл свой кейс.

– Я – следователь районной прокуратуры. Зовут меня Алексей Григорьевич Хусаинов.

– Как – Алексей Григорьевич? – изумился вдовец, звеня горлышком бутылки о рюмку, – ведь этот кретин сказал – Порфирий Петрович!

– Он пошутил. Порфирий Петрович – действующее лицо романа «Преступление и наказание», сыщик.

Артемьев сильно смутился.

– Ах, да, да, да! Как я мог забыть? А меня зовут Виталий Васильевич. Вам налить?

– Не надо, я вина выпью, с вашего позволения, – произнёс Хусаинов, достав из кейса бутылку красного.

– Вы всегда с собой вино носите? – удивлённо спросил Виталий Васильевич.

– Да, всегда. Очень уж люблю сухое вино.

Закрыв и поставив между ног кейс, Хусаинов взял гранёный стакан, сполоснутый Юлей после недавнего чаепития, и наполнил его примерно до половины своим любимым напитком. Чокнувшись, выпили.

– Да, с Порфирием-то Петровичем сильная промашка у меня вышла, – с досадой сказал Артемьев, – а ведь читал, сотни раз читал! Так что, уж не думайте, что я – быдло. Я – человек крепко образованный и культурный.

– Да в этом никто и не сомневается, – заявил Алексей Григорьевич, – Абсолютно понятно, что вы не поняли шутку лишь потому, что вам сейчас, мягко говоря, совсем не до шуток.

– Да, да, вы полностью правы в этом суждении, – посерьёзнел Артемьев, – потеря близкого человека – это, знаете ли… Ведь мы четырнадцать лет с ней прожили! Представляете? Да, ругались, конечно, но кто с любимыми не ругается? Без скандалов – только у тех, кому глубоко плевать друг на друга!

– А то, что вы – человек культурный и образованный, – продолжал Алексей Григорьевич, – подтверждается тем, что всё из квартиры продано, а икона стоит на месте. Как будто даже и не мешает.

Артемьев был удивлён.

– Что значит, как будто даже и не мешает? Я вас, признаться, не понимаю. Как, вообще, икона может мешать?

– Не знаю, не знаю. Вы никогда с женой не ругались из-за этой иконы?

– Из-за иконы?

– Да.

Некоторое время Артемьев смотрел на следователя без всякого выражения, а потом вдруг прижал ладони к лицу и громко заплакал. У Хусаинова моментально начала ныть голова. Он не ожидал, что ему придётся услышать такие звуки. Но он решил их не останавливать, проявляя какую-либо реакцию. На второй минуте раскрошил в пепельнице окурок.

– Что вы меня терзаете? – пропищал, наконец, Артемьев, опустив руки, – как будто вам неизвестно, что я весь день с работы не отлучался! Орал я ночью Ленке, орал, что надо бы ей язык оторвать! Ну, и что с того? Неужели ж я такой идиот, чтобы после этого своего дурацкого крика, который весь дом услышал, такое с нею проделать? Я никогда не пью до беспамятства, это каждый вам подтвердит!

– Да вы расскажите, как было дело-то, – предложил Хусаинов, – но только коротко, внятно.