Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

Бунина пригласили читать стихи в какое-то кафе, где царствовало «левое» искусство. Он пришел, увидел, что в клубах табачного дыма «сидят спекулянты, шулера, публичные девки и лопают пирожки по сто целковых штука, пьют ханжу из чайников». Отказался от большого гонорара, ушел, чтобы никогда не возвращаться к этой «литературной низости».

В мартовские дни восемнадцатого года он записал в дневник: «Вон из Москвы!» А жалко. Днем она теперь удивительно мерзка. Погода мокрая, все мокро, грязно, на тротуарах и на мостовой ямы, ухабистый лед, про толпу же и говорить нечего. А вечером, ночью пусто, небо от редких фонарей чернеет тускло, угрюмо. Но вот тихий переулок, совсем темный, идешь — и вдруг видишь открытые ворота, за ними, в глубине двора, прекрасный силуэт старинного дома, мягко темнеющий на ночном небе, которое тут совсем другое, чем над улицей, а перед домом столетнее дерево, черный узор его громадного раскидистого шатра».

И опять самые невероятные слухи баламутят народ, и напуганные люди готовы всему верить. Вот и теперь ползет зловещий слух: на город прет германец, вот-вот Москву захватит.

«В городе говорят:

— Они решили перерезать всех поголовно, всех до семилетнего возраста, чтобы потом ни одна душа не помнила нашего времени.

Спрашиваю дворника:

— Как думаешь, правда? Вздыхает:

— Все может быть, все может быть.

— И ужели народ допустит?

— Допустит, дорогой барин, еще как допустит-то! Да и что ж с ними сделаешь? Татары, говорят, двести лет нами владали, а ведь тогда разве такой жидкий народ был?»

* * *

…Поезд тронулся лишь в час ночи. За окном моросил теплый дождь, туман скрывал даль. Розово и слабо светились окна станционных построек.

…Какая странная отрада
Былое попирать ногой!
Какая сладость все, что прежде
Ценил так мало, вспоминать!
Какая боль и грусть — в надежде
Еще одну весну узнать!

Москву он больше не увидал. Он попирал былое, но испытывал вовсе не отраду, а боль и горечь. Предчувствие беды не обмануло.

ГЛАВА II

27 мая по старому (или 9 июня по новому) стилю Бунины после некоторых дорожных хлопот и неудобств, вполне характерных для тех лет, прибыли в Минск. Иван Алексеевич пометил в дневнике: «Серо, скучно. Узнали, что (наш) поезд пойдет на Барановичи. Из поезда пришлось непосильно тащить вещи на другой, Александровский, вокзал — больше версты. Помогли 2 больных солдата».

Впрочем, с вокзалами произошла путаница. Комендант станции объявил, что ехать надо на Виленский вокзал. Но, чтобы выехать из Минска, нужно иметь на это разрешение. Разрешение помогла взять незнакомая сестра милосердия: она была одета в кожаную куртку, на лице серебристо поблескивало пенсне. Оказалось, что Бунин — ее любимый поэт. Услыхав об этом, Иван Алексеевич, начавший падать духом, сразу приосанился.

— И Блок, — добавила она.

Бунин вновь помрачнел.

От Минска до Гомеля ехали в жуткой тесноте, ибо «в наше купе ввалилось человек 8 офицеров польского легиона со своими пожитками, занявшими все пространство на полу и целую верхнюю лавочку» — это запись из дневника Веры Николаевны.

Затем странствие продолжалось под шум речной волны: по Сожу и Днепру. «…Сидим на палубе. Как хорошо. Легкий ветерок, солнце… Но Ян долго не позволяет быть на воздухе, и сейчас мы пьем пиво и едим удивительно хорошее сало. Он повеселел. Много говорит…

Седьмой час, мы где-то стоим. После грозы в воздухе разлилась приятная прохлада. Чувствуем сильную усталость и очень рады, что плывем на пароходе…»

И вот Киев! Что поражало, так это количество газет, которых выходила тьма-тьмущая: «Киевлянин», «Киевская мысль», «Киевские отклики», «Утро», «Вечер» или — еще одна — «Чертова перешница. Орган старых шестидесятников, с номерами для приезжающих». В этом «органе» статьи подписывались не настоящими фамилиями, а псевдонимами, чаще всего похожими на собачьи клички. Впрочем, уважаемым авторам виднее.

Здесь одна власть регулярно и быстро сменялась другой. Пана Скоропадского, «гетмана всей Украины», увезли в Берлин. Явился Симон Васильевич Петлюра, сынок ломового извозчика и бывший студент духовной семинарии. Лозунг у него был короткий, но выразительный: «Режь жидов, спасай свободу!» И его архаровцы резали. И грабили — это уже в самостийном порядке.

И вновь, пользуясь преимуществом историографов, заглянем на несколько лет вперед. 26 мая 1926 года эмигрантские газеты сообщат об очередном убийстве: «Вчера в 2 ч. 25 м. дня на бульваре Сен-Мишель в Париже убит С. В. Петлюра. Убийца выпустил в него 6 пуль и был задержан. Его имя Самуил Шварцброд. Толпа пыталась вырвать его из рук полиции и линчевать. Те не дали, но убийцу успели все же прилично помять… При обыске на квартире Шварцброда обнаружена записка: «Я это делаю для еврейского народа!»