Холодная сварка, или Ближе, чем секс [СИ]

Всё ещё темно, но это не показатель — в январе светает лишь ко второму уроку. Правда, отброшенная Жориком сигарета так и не успела дотлеть, мерцает на мёрзлом асфальте диковинным зимним светляком. Значит, времени действительно прошло совсем немного.

Но достаточно, чтобы наши глаза привыкли к полумраку приспособленного под курилку тупичка. Я отчётливо различаю Жорика — уже не единым тёмным силуэтом, как вначале, а вполне себе объёмно и с деталями. Поза довольно расслабленная, из такой сложно ударить. Во всяком случае — ударить неожиданно.

И — он что, курит?

Снова?

— Жор, это женские игры. Я и тогда отключался, и сейчас отключусь. А она тебя всему научит. Сама.

Сказано откровенно для меня — между собою эти двое всё уже, похоже, перетёрли. И когда только успели! Или дотлевающая на асфальте сигарета — не первая?

А мой-то хорош!

Вот ведь паскудник, а? Врёт — и не краснеет.

— Я что, по-твоему — педик? Не, в натуре, чтобы я какому-то засранцу ногу щупал?!

Жорик возражает как-то неуверенно, словно по обязанности. Похоже, и это они не по первому разу уже крутят.

— Меня там не будет. Я отключусь. Совсем. Ну типа как засну, только сильнее, ну или сознание потеряю. Только она. И нога, значит, её. Женские игры, Жор. Бабам такое нравится, сам же видел, как Аську переклинило.

Ого!

Она и для нас уже тоже Аськой стала?

Точно, не первая сигарета.

О чём они успели переговорить, пока меня не было? О чём, мать-мать-мать?!.

Почему Жорик ведёт себя, словно выпускница института благородных девиц, которую в тёмной подворотне охмуряет пьяный революционный матрос?! Что мой хомячок мог ему такого наплести?!

Он же именно что хомячок. Не крыса даже! Ничего толком не умеющий салажонок. Трус, лентяй и рохля, в конце концов. Что он мог придумать такого, о чём я, дипломированный психолог, не имею ни малейшего представления?

И почему оно — сработало?

А когда мы заперлись в пустой раздевалке у спортзала (физра сегодня только четвёртым уроком) и разулись, и я буквально на пальцах (Вовочкиных пальцах) стала растолковывать всё ещё неуверенному, немного смущённому, но дико заинтересованному Жорику высшую математику наслаждения — мой хомячок меня опять удивил.

Он действительно отключился.

Совсем.

Я уже научилась определять, когда он хитрит и подглядывает. Но не мешала. Во всяком случае — тогда, когда подглядывание это не мешало мне самой. Так вот, на этот раз он не подглядывал. Законопатился плотненько, ни одной щёлочки не оставил.

Сперва я даже слегонца расстроилась. Ибо сочла это рецидивом его обычной повседневной трусости, из-за которой он заранее отказывает себе в великолепнейшем эротическом переживании.

А потом задумалась.

А оно ему надо — это самое переживание, доставленное руками малосимпатичного старшеклассника с садистическими наклонностями и повадками матёрого уголовника?

Хомячок-то, похоже, оказался куда умнее, чем я думала.

Глава 27 175-е сутки. Отчёт теловладельца

Сегодня радость у ребят, ликует пионерия! Это если выражаться любимыми стишками бабуленьки. У Финика — фингал на полрожи. Ну просто отрада для глаза, смотрел бы и смотрел. И кто же это, интересно, его так оприходовал-то? Чью мужественную руку пожать за столь доблестный поступок? Не признается ведь. Финик, в смысле. Не бегать же по школе, опрашивая возможных претендентов. Слишком много их, заморишься пыль глотать.

Сам Финик говорит, что упал неудачно. Ага-ага! Знаю я эти упадалки, сам сколько раз падал, когда родаки интересовались — откуда синяк или чего вдруг штаны в грязи и пиджак порван? Но как же, блин, приятно видеть в подобной роли не просто кого-то другого, а именно Финика. Есть всё-таки вселенская справедливость, есть!

Не могу удержаться:

— Женечка, да что же это ты, да как же это! Да надо же в медпункт, вдруг сотрясение?! Жень, ну правда, это не шуточки! Голова не кружится? Не тошнит? Сколько пальчиков видишь? А если подумать? Ты не стесняйся, Женечка, тут нечего стесняться, если тошнит — так и говори, что тошнит, не держи в себе, это ведь серьёзно! Могут быть последствия!

И прочие кудахтанья в том же духе, я так долго могу, почти не повторяясь. Даже глаголы в женском роде вставлять более не приходится, навострился. И без них все отлично видят, кто у руля. Ну, то есть, им кажется, что видят. Стерва молчит, но это молчание одобрительное такое. Она ведь тоже Финика терпеть не может. Давно. Ещё до той самой первой его подлянки. Я бы, может, и забыл бы, но она не из таковских, её при виде Финика с самого начала корежило. Я-то окончательно лишь потом врубился, после уже. Когда он попытался «остаться другом».

Это после всего, ага-ага.