Холодное море [очерки] - (Автолитографии и рисунки автора)

Прилив кончился, вода начала спадать, и ледокол ушел в бухту.

Пароход остался на мели...

Третий штурман парохода считает себя настоящим "морским волком". Толстенький, крохотного роста человечек, он всегда ходит в щегольском кителе и в фуражке с огромным "крабом". Матросы называют его Петухом. Он плавал за границу и в кают-компании бесконечно рассказывает о портовых кабаках и публичных домах. Получается такое впечатление, будто на Западе нет ничего, кроме проституток и ресторанов. А лучшее место в мире, несомненно, знаменитый Сан-Паули в Гамбурге.

Профессию моряка Петух считает единственной благородной профессией.

Трудная работа усложняется для него массой сложных неписаных "законов моря".

Но штурман он плохой. Он плавает уже давно и никак не может подняться выше третьего помощника.

Севера он не понимает и боится. Он привык к морям, где рейсы судов проторены, как шоссейные дороги.

Морской аристократ, он презирает северных моряков - "трескоедов". Эти люди с тихой, окающей речью, сдержанные и спокойные, всю жизнь проводят в своих холодных морях. Им, воспитанным дикой природой, совершенно не свойственны "морской гонор" и преклонение перед "морскими традициями". Многие из них за границей никогда не бывали и не знают "культуры" европейских кабаков. Начиная от капитана и кончая последним угольщиком, они - простые, наивные люди - совершенно непохожи на "идеал моряка", который создал себе штурман Петух.

Штурмана злит, что "трескоеды" оказались опытнее "настоящих моряков". В кают-компании засевшего на мели парохода он критикует команду маленького ледокола и издевается над "мужицким говором" поморов.

Сильнее же всего он злится на контору Совторгфлота, которая зачем-то послала его в этот проклятый рейс.

 

ПРЕСТУПЛЕНИЕ СТАРМЕХА ТРУБИНА

В прилив лед приносило из открытого моря. Большие торосы и мелкие осколки плыли, крутясь и обгоняя друг друга. Льдины забивали всю бухту, сталкивались, громоздились и выпирали на берег. Прилив продолжался шесть часов. Потом бухта застывала неподвижно.

Через полчаса начинался отлив. Льдины шевелились, сначала медленно поворачивались в образовавшихся разводьях, затем все скорее и скорее неслись к морю, шурша в водоворотах.

В узком горле, у входа в бухту, вырастал ледяной затор. Здесь лед уже не шуршал, а ломался с оглушительным грохотом и скрежетом. Вода отступала из бухты. И снова через шесть часов останавливалась. Только кое-где на черном берегу сверкали льдины, выброшенные приливом.

Во время прилива ледокол разворачивался носом к морю. Льдины налетали на форштевень и сотрясали корпус судна. Никакие якоря не смогли бы удержать ледокол. Чтобы преодолеть бешеное течение и оставаться на месте, приходилось работать средним ходом.

 

У входа в бухту, беспомощно накренившись, стоял на мели пароход. Льдины наползали на него, и большие поля застревали, упершись в исцарапанный борт. Тогда люди начинали сбрасывать на лед кирпичи, глину, картофель, ящики и мешки. Чтобы сняться с мели, необходимо облегчить вес судна. Сбрасывать тяжелый груз прямо в воду нельзя, так как он, опускаясь на дно, увеличит мель. В воду кидали только бревна и доски.

Сначала попробовали отвозить грузы в лодках на берег. Но это было слишком медленно, а становилось все холоднее и холоднее, день заметно укорачивался, ночью вода покрывалась плотным ледяным "салом". Шла зима, и, чтобы спасти судно, нужно было уходить как можно скорее. Поэтому груз сбрасывали за борт.

Когда большая льдина подходила к борту, пароход оживал: начинали грохотать лебедки, раздавались слова команды. Часть людей спускалась на лед, часть работала на палубе. Льдина оседала ниже под грудой кирпичей или мешков. Ее относило течением, а новую подтягивали к борту якорями.

На "погруженных" льдинах ставили шесты, и долго было видно, как странные корабли кружились по бухте. Многие унесло в открытое море.

Трубин, старший механик ледокола, очень недоволен бухтой. Он рассчитывал воспользоваться стоянкой и отремонтировать машину, а это проклятое течение не дает ни минуты покоя. Все время звонит машинный телеграф, с мостика требуют то "малый вперед", то "средний", механики мечутся по трапам, в журнале путаные записи бесчисленных риверсов. Разве тут до ремонта? И все-таки в перерывах между приливами, по частям, урывками, Трубин чинит старенькую машину.

Вахтенные штурмана предупреждают его, когда предполагается более или менее спокойная стоянка. Механик спит, не раздеваясь, на диванчике, чтобы не пачкать койку.

Трубин сразу вскакивает, бормоча со сна, натягивает огромные болотные сапоги. Голенища прожжены во многих местах. Механик сует пальцы в каждую дыру и сокрушенно качает головой. Сапоги испорчены уже давно, но он заново огорчается всякий раз, как надевает их.

 

Потом Трубин открывает умывальник и плещет на лицо солоноватую воду. Вода коричневая от ржавчины. Он вспоминает о том, как мало осталось пресной воды, и снова расстраивается.