Холодные песни

– Я ведь чего играть стал… – тихо произнес Семеныч, ткнувшись подбородком в грудь. – Как Люба пять лет назад умерла, так и взялся за гитару. Ей очень песня одна нравилась, Высоцкого, «Белое безмолвие»… – Он ударил по «мертвым струнам», которые не прижал к грифу. – «Как давно снятся нам только белые сны!» Брат ее пел, когда приезжал… – Семеныч зажмурился. – Когда Любы не стало, решил научиться играть эту песню. Она часто ее напевала, уже больная, быстро уходя… И я подпевал, а хотелось под гитару, по-настоящему. Вот и стал заниматься, два года уроки брал…

Люм и Гера обменялись взглядами. Гера, в отличие от Люма, не выглядел растерянным, точно ожидал чего-то подобного. Успел привыкнуть.

– Семеныч, – начал Люм, подбирая неуклюжие слова, – Люба… не умерла.

– Да что ты такое говоришь. Артем!

Сердце Люма перевернулось.

– Семеныч. Это я – Игнат.

– Игнат, выйди, пожалуйста, – попросил Гера, голос его прозвучал высоко. В его руках были шприц и ампула.

Люм встал. Его снова охватило постыдное чувство бегства.

Семеныч вдруг рассмеялся.

– Игнат, заходи еще. Не забывай старика.

Люм с трудом вздохнул. В салоне тяжело пахло болезнью. Влажный, тошнотворно-сладковатый запах.

– Конечно… – выдавил он и сунулся в проход.

– Игнат, – позвал Семеныч, и Люм, обернувшись, увидел страх в его глазах – этот страх сполз по лицу, как лавина. – Они что-то испортили во мне. Мир теперь другой, всегда другой, с каждой стороны и угла. Все другое. Мысли, воспоминания. Все искажено. Все уродливо… – Начальник уронил лицо в ладони и заплакал.

Гера попытался оторвать его руки от лица. Семеныч напрягся.

– Нет! – закричал он внезапно. – Не хочу видеть! Не хочу думать! Уйди! Зачем ты это сделал? Зачем?

– Что сделал? – спросил опешивший Люм.

– Съел ее! Переварил! – Гере удалось опустить руки Семеныча, и тот словно споткнулся взглядом и упал в кошмар. Глаза расширились, рот перекосило. – Она ведь еще не растаяла!

Громадный круглый предмет перекатился через поезд, поджег его, точно выбил искру над лужей соляры, тягачи вспыхнули призрачным зеленым пламенем, и Люм проснулся.

Лицо было сухим и горячим, он чувствовал жжение под кожей, в глазных яблоках, видимо, остатки сна… но нет, слишком реально и осязаемо. Зеленоватый свет бил в лицо через боковое стекло, подсвечивал вездесущую белую пыль. Зеленый плотный луч – он рассеялся и померк, как только Люм отмахнулся от него. Все-таки кошмар? Он потер лицо. Теплое, зудящее. Голова раскалывалась, словно после попойки.

Глянул на часы: еще ночь. Лежал в каком-то предознобном состоянии, и смотрел в черное окно, и представлял, что сидит в музыкальном салоне «Оби», за окном осенняя Балтика, и покинутый удаляющийся берег, и Настя, его Настя, или уже не… Сердце сжалось от нахлынувшей жалости к самому себе.

Долгую разлуку он рвался душой к Насте, его любовь крепла и ширилась. Возвращение домой в первые дни казалось вершиной счастья, но два с половиной месяца на палубе дизель-электрохода изматывали пуще зимовки на станции, и что-то черное проглядывало в душе – разводья в расходящемся льду. А потом встреча с Настей на Большой земле – как первое свидание, первая любовь. Он божился, что останется навсегда, что с зимовками покончено, но спустя месяц вновь чувствовал зов высоких широт. Видел белые сны.

Но сейчас тяготило другое.

Простившись на причале с Настей перед этим походом, он увез с собой не только сладкую тоску и гаснущие ленинградские огни, но и что-то нехорошее, тянущее, грызущее изнутри.

Он познакомился с ней в гостях у общих знакомых. Весь вечер не отходил от молодой журналистки, эффектной, стройной, со вкусом одетой. Чувствовал прикованные к ней мужские взгляды, и ему льстило, что она рядом, заглядывает в его глаза. Чувствовал и ее независимость, это немного пугало, но он решился и пригласил Настю в ресторан – увел из гостей, от других мужчин.

Помнил, как потерялся от счастья, когда Настя сдалась под его ухаживаниями. Как дождалась его после зимовки, приняла со слезами кольцо (его глаза тоже были на мокром месте), согласилась променять свою независимость на домашние хлопоты. Как по-молодому она любила раньше, а потом… отцвело что-то, начало увядать. После сладости пришла горечь. Он понимал это, но соглашаться не хотел.

Старался гнать подальше мысли о том, что она была рада его последней экспедиции, его отъезду. Будто не провожала, а отправляла, чтобы с чем-то разобраться. Он долго не сознавался себе, что подозревает ее в измене. Вот и сейчас, лежа в кабине тягача, поежился – и правда знобит, упрекнул себя: нет никаких доказательств, это ведь его Настя, его лучик света…