Холодный апрель

Толпа распадалась, растекалась от центра, образуя большой круг, как вчера у костра, только теперь в середине было пусто. Корявый ствол дуба тоже оказался в кругу, словно был одним из участников собрания. Фред тоже стоял там, махал Александру рукой, звал. Он подошел, чтобы не стоять одному в стороне, не привлекать к себе внимания. И тут увидел, что люди передают по кругу ковригу хлеба. Каждый отщипывал от нее кусочек. И Александр тоже отщипнул. Хлеб был самый обыкновенный, ну, может, чуточку пресноватый. Потом точно так же, по кругу, дошла до него большая деревянная миска с красным вином. Люди весело переговаривались между собой, смеялись, и никто не обращал внимания на полицейских, похаживавших за загородкой.

В центр круга вышел здоровенный парень с волосами до плеч и длинным лошадиным лицом. Вышел и пастор Штайнерт с гитарным футляром под мышкой. Вынув гитару, он подал ее парню, а футляр раскрыл и положил на землю. Началось очередное действие этого необычного представления. Парень играл что-то призывно-ритмичное, и люди выходили из круга один за другим, останавливались у раскрытого футляра, ярко горевшего на солнце красной подкладкой, бросали в него монеты. Монеты были все больше крупные, в пять и десять марок, они тяжело, звучно ударялись друг о друга в глубине футляра, и стук их ритмично вплетался в гитарный перезвон, словно тоже был частью призывной мелодии.

Вероятно, это и был конец мероприятия, поскольку круг стал распадаться, многие пошли к проходу в железном заборчике, к своим машинам. А полицейские все стояли, осматривали людей одного за другим, словно выискивали кого.

— Пошли? — спросил Александр Фреда.

— Подождем пастора, он с нами поедет. Впрочем, пошли, он подойдет к машине.

Они долго сидели в прогретой солнцем «Ладе», ждали, пока там, на площадке, соберут плакаты да пока пастор переговорит со всеми, кто подходил к нему с какими-то своими вопросами.

— А чего так много полицейских? — спросил Александр.

— Так ведь военный городок рядом.

— Где?

— За аркой. Штаб американских войск.

Стараясь не подать виду, что это сообщение обеспокоило его, Александр поглядел в боковое стекло. До арки было метров двести. Дальше высилась чуть тронутая весенней зеленью стена деревьев, над которыми виднелись крыши, мачта над ними и трепыхающийся на ветру флаг, не понять какой.

— То-то я вижу — солдаты за забором.

— Охраняют.

— А этот митинг, значит, специально у ворот?

— Специально. Пусть знают, что мы против.

— И терпят?

— Но мы порядок не нарушаем, за пределы площадки не выходим.

— Эта площадка что же — специально для таких митингов?

— Да, конечно.

— Вроде танцплощадки?

— Что? — не понял Фред.

Александр пожал плечами. Пожалел, что не было фотоаппарата. Поснимал бы из-за заборчика. Из-за заборчика можно.

Неожиданно открылась дверца машины и послышался чуть охрипший от долгого митингования голос, Штайнерта.

— Вот вы где. А я прошел мимо, почему-то думал, что твоя машина — красная. — И захохотал: — Теперь знаю, почему так подумал: красный в машине.

— Красное, зеленое… — проворчал Александр. И вдруг вспомнил и процитировал показавшееся к месту стихотворение Гёте: — «Порхает над родником изменчивая стрекоза… То темная, а то светлая, то красная, то зеленая…»

— Что вы хотите этим сказать? — спросил пастор.

— Не в красках суть, а в деяниях.

Пастор снова захохотал, широко обнажив неровные зубы, хлопнул Александра по плечу.

— Запомнили? «Покажи мне веру твою от дел твоих»? Только… мы протестуем, а вы в стороне.

— Вы протестуете против опасных действий своего правительства. Это ваше дело.

— Но это и вас касается.

— Касается, — вздохнул Александр.

Фред в разговор не вмешивался, он гнал машину, как обычно, почти на предельной скорости, не забывая, однако, притормаживать, даже останавливаться и оглядываться на перекрестках, отчего поездка напоминала передвижение прыжками.

— Берите пример с американцев. Они во все вмешиваются, у них все на виду. А у вас — все тайна.

— Смотря что на виду и что тайна, — буркнул Александр.

— Хотя бы права человека.

— У американцев их больно много, девать некуда.

— Не понял.

— Чего уж понимать. Почему-то все эти американские права, о которых столько криков, сводятся к праву одних развращать, оглуплять, обирать других. Обесчеловечивание человека — это ли благо? А без принципа блага подлинного права не может быть.

— О-о?!

— Что «О-о»?

Пастор удивленно смотрел на Александра и молчал. Потом подался вперед, что-то собираясь сказать, но Фред как раз затормозил, и он ткнулся подбородком Александру в самое ухо. Извинился и вдруг торопливо выговорил мудреный афоризм:

— Великая свобода — быть в состоянии не грешить, но величайшая свобода — не быть в состоянии грешить. Так?

Александр увидел Хильду и Марию, стоявших на тротуаре, и дернул ручку, чтобы открыть дверь. Пастор удержал его за плечо.

— Обладают относительной свободой люди, способные делать добро. Потеряли свободу неспособные к добру. Так?

Александр все же вышел, помог женщинам сесть в машину.