Холодный апрель

Борис подмигнул Нельке.

— Ну, теперь нам не будет скучно. Твой папочка может сутками говорить на душеспасительные темы.

— Я знаю.

— Что ты знаешь? — изумился Александр.

— Все знаю.

— Скажи, пожалуйста! Откуда?

— Мама говорила.

Александр дурашливо развел руками.

— Ну, раз мама говорила… Она у нас все знает.

Наступила неловкая пауза. Вроде бы ничего не произошло, просто перекинулись несколькими шутливыми фразами, а непринужденность разговора исчезла. Борис пускал свои колечки дыма, Нелька глазела по сторонам, Александр скучающе разглаживал пальцами складку на скатерти, думая о том, что напрасно помчался по первому зову Бориса. Сидел бы сейчас в своем любимом кресле, читал начатый недавно толстый том материалов для биографии Петра I академика Богословского. Ему и в самом деле давно не давала покоя мысль: с чего началось увлечение Петра заграницей? Царь-преобразователь — умный и энергичный противник консервативной старины — это определилось потом. Но ведь с чего-то все начиналось? Месяц назад Александру удалось купить в букинистическом второй том этих материалов, толстущий, на 600 страниц, посвященный первому заграничному путешествию 25-летнего царя. И теперь он зачитывался этой книжкой, как в молодости «Тремя мушкетерами». При Петре что-то ушло плохое из жизни народа, что-то сломалось хорошее. И Александр все не мог отделаться от мысли, что многое хорошее и плохое в нашей сегодняшней жизни уходит корнями туда, в Петровскую эпоху. Словно между теми и этими годами натянута струна, которую в каком месте ни тронь, звенит вся, целиком…

— Па, чего они смотрят на нас? — спросила Нелька.

— Кто смотрит?

— Да вон эти. — Она мотнула головой куда-то налево.

Александр оглянулся и сам уставился на трех женщин, сидевших за соседним столом. Точнее, уставился на одну — симпатичнейшую иностраночку в мягкой — так и хотелось потрогать, — серебристой курточке. Лишь мельком увидел рядом с ней сухощавую пожилую женщину с очками на тонком вытянутом лице и такую же пожилую, только без очков, круглолицую. И снова глаза его сами собой перебежали к серебристой курточке. Он смотрел на них, они, все три женщины, смотрели на него, и было в этом взаимном рассматривании что-то неестественное, беспокоящее.

— Ишь как они на тебя уставились! — сказал Борис.

— Почему на меня? Я человек женатый.

— Они же этого не знают.

— Ничего, посмотрят да перестанут.

Подошел официант, и Борис увлеченно начал заказывать разные блюда: и салатик, и осетринку, и что-нибудь бодрящее.

— На меня не рассчитывай, я за рулем, — сказал Александр.

— А ты? — спросил Борис Нельку.

— Я как все, — бодро ответила она.

— Рано еще как все-то, — проворчал Александр.

— Та-ак, и чего-нибудь еще этакое…

— Карпа возьмите, — посоветовал официант. — Прекрасный карп.

— Сто лет не ел карпа. Давайте. И еще кофеечек, и на десерт что-нибудь.

— Ушки возьмите.

— Что это такое? Впрочем, неважно, ушки так ушки. А? Чего еще? — оглядел он своих сотрапезников. Бросил быстрый взгляд на соседний стол. — Все смотрят. Небось завидуют.

— Твоему купеческому размаху, — сказал Александр.

— Мне можно, у меня сегодня праздник.

— Что хоть случилось-то?

— Вот закажем и пойдем покурим, — пообещал Борис.

Но пойти покурить им сразу не удалось. Только собрались, как официант принес в сачке, вложенном в блюдо, три больших живых карпа, спросил, подойдут ли такие. Все трое они потрогали карпов, словно умели определить, какими карпы будут зажаренными.

— Зачем их нам показывать? — пожал плечами Александр.

Официант не удостоил его ответа, ушел. Ответил Борис:

— Вероятно, здесь считается, что приятней есть того, с кем ты был знаком.

— Как я узнаю, этих ли они зажарили?

— Неважно. Главное — удовлетворить твое тщеславие и оправдать высокую стоимость блюда.

— На кой ты его заказывал, если высокая?

— Сегодня — особый день. — Он легко встал, дурашливо поклонился Нельке. — Мисс, мы вас оставим на пару минут.

В коридорчике при входе, где за широкой загородкой темнели пустые зевы раздевалки, топтался швейцар, и, поскольку уединиться больше было негде, Борис потянул Александра в туалет, пахнущий сладковатым освежителем воздуха. Там, прижав его в простенок между раковиной умывальника и эмалированным рукосушителем, висевшим на стене, заговорил горячо и сбивчиво:

— Занавеску помнишь? Ту самую, что у меня на кухне… Да ничего в ней особенного! — махнул он рукой, словно Александр уже обсуждал интерьер Борисовой квартиры. — Занавеска как занавеска, грязная, не приведи бог. Я ее пять лет не снимал. И рваная с одной стороны, поскольку я ее за гвоздик цеплял каждый вечер. Неужели не помнишь? Я же тебе говорил.

— Помню, помню, — поторопился признаться Александр, чтобы сократить затянувшуюся тираду. Хотя, убей бог, не помнил он этой занавески, просто не интересовался обстановкой, когда бывал у Бориса. Как не всегда замечал изменения и в своем доме.

— Так вот, помнишь, я тебе говорил, что не сниму занавеску, пока это не догадается сделать женская рука?

— Ну-ну. — Он начал что-то припоминать, что-то конкретное всплыло в памяти из многочисленных Борисовых чудачеств. — Догадалась?