Холодный туман

Ну вот… Пришли, у Ильи ж в это время с сердцем совсем никуда. Настя, женка его, говорит им, тем, што пришли:

— Дык он же еле дышит, — говорит, — он же помереть могет… Отпихнули ее и к Илье: «А ну вставай, не прикидывайся казанской сиротой! Кому сказано!» А Илья лежит, дыханье у нем гулкое, да и лицо — краше в гроб кладут. Тогда один тип — харя как у председательского кнуря — хватат Илью за руку и — рванет, и рванет с койки. Ну вот… Стащили, значит, и поволокли из хаты. Да только и до середки двора не дотащили, как подкосились у Ильи ноги, схватился он руками вот сюда, где сердце, и рухнул. Те туда, сюда, а чего уж там — мертвый Илья. Бросили они его на том же самом месте, где рухнул он, сели на машину и укатили. Вот так-то.

…Что ж делать? Помянули мы Илью кануном на паперти, дьякон наш голосистый пропел панихидку, на том дело и закончилось…

Полинка сидела на кушетке, подобрав ноги и обхватив руками колени. За окном уже стояла ночь и было видно, как крадется, точно хищный зверек, луна сквозь просвечиваемые ею разорванные облака.

Страшно было слушать Марфу Ивановну, и вспоминалось то далекое время, когда сама Полинка была совсем маленькой девчушкой и, свернувшись в комочек под одеялом, слушала, затаив дыханье, какую-нибудь страшную сказку, рассказываемую бабушкой. Мурашки бегали по коже, сердчишко сжималось и холодело, но слушать хотелось и дальше, и она просила: «Рассказывай, баушка, рассказывай».

Но то были сказки: даже детским своим умишком Полинка тогда понимала, что в жизни так не бывает, иначе она хоть раз бы да и увидела и бабу-ягу, и семиглавого змея, и птицу такую большую, что она может утащить в неведомые горы любого людоеда и бросить его на скалы.

То были сказки. А тут…

— Ну вот… — Продолжала Марфа Ивановна. — а потом пришли, забрали и Настю.

— А куда ж ребенок Настасьин делся? — спросила Полинка.

— Сестра Настина к себе его взяла. А ежли б не она, так я взяла б. Да через полтора года и саму Настю отпустили, вмешался, бают люди, какой-то добрый человек из «органов». Ты, дочка, не думай, што там одни собаки службу служат, есть там и добрые люди.

— Я тоже так думаю, — сказала. Полинка. — Недаром же в народе говорит: «Свет не без добрых людей».

— Вот-вот… Ну, а как ты сама, дочка? Гляжу на тебя, вроде как легче тебе, а?

— Легче, Марфа Ивановна. Голова теперь не так часто болит. Вот только тоска снедает. Устроиться бы куда-нибудь на работу, чтоб не сидеть целыми днями у окна. Но куда устроишься? Никакой у меня специальности нет, ничему-то я в жизни научиться не успела.

— А к себе, в эту саму эскадрилью, нельзя? Контора ж там у них есть.

Полинка и сама не раз об этом думала. Больше года прошло с тех пор, как погиб Федор, время хотя и не смогло совсем залечить ее раны, но все же зарубцевало их, сделало не такими, как прежде, болезненными, открытыми.

Материально она не нуждалась. Того, что получала по аттестату Денисио, ей хватало. Правда, вдруг начинала думать, что никакого права на деньги, получаемые по этому аттестату, она не имеет, ей даже казалось, что кое-кто смотрит на нее со скрытым злорадством — видали вы, мол, такую штучку, нигде не работает, а денежки есть… За какие-такие заслуги перед Андреем Денисовым она пользуется такими благами? Ей становилось стыдно и, жалуясь Марфе Ивановне, она говорила: «Больше не стану получать, лучшее голоду помру, но не стану. Так и напишу Денисио».

Марфа Ивановна покачивала головой: «Дурь-то человеческа — она как сибирска язва вредна. Дурь да зависть. Не понимашь? Дунися тебе от чистоты сердца помогат, а ты што?».

Все же она решила попытаться устроиться не работу — и для того, чтобы меньше тоска мучила, и чтобы быть независимой материально. Она, конечно, могла устроиться подсобной рабочей на каком-нибудь предприятии Тайжинска — рабочие руки везде были нужны позарез, но эскадрилья с ее людьми была для нее как бы родным домом и расставаться с ним она не хотела.

2

Как-то, разговорившись с Вероникой Трошиной, Полинка, поделилась с ней своими планами: она пойдет к начальнику штаба эскадрильи капитану Мезенцеву и попросит его дать ей любую работу. Она готова быть уборщицей, мойщицей самолетов, посыльной — кем угодно, лишь бы не сидеть дома, лишь бы быть поближе к людям.

Выслушав ее, Вероника долго молчала. И даже когда Полинка спросила: «Почему ты молчишь?», Вероника, глядя куда-то поверх головы Полинки, не произнесла ни слова.

— Да ты что, Вероника! — воскликнула Полинка. — Что с тобой?

— Ничего, — Вероника слабо улыбнулась. — Просто так, задумалась. — Сделав небольшую паузу, она продолжала. — А почему ты решила пойти к Мезенцеву, а не к Петру Никитичу командиру эскадрильи? Петр Никитич, по-моему, быстрее может это решить.