Холодный туман

Командир эскадрильи Микола Череда стоит в трех шагах от своего «Яка», курит одну папиросу за другой, хмуро поглядывает на небо. Небо как небо, облака уже поднялись высоко, но Микола все равно про себя чертыхается — не нравятся ему эти облака, не нравится немецкое, будь оно трижды проклято, небо, и вообще все здесь вызывает в Миколе чувство озлобления, если не сказать больше.

После того дня, когда в эскадрилью на какой-то крестьянской лошадке приезжал отец Валерия Константин Константинович Строгов, никто ни разу не видел не лице Миколы не то что улыбки, а даже ее подобия. Будто лютая стужа стянула кожу на его лице, застудила ее, да так и оставила навечно — хмурая маска с омертвевшими ранними морщинами — и больше ничего.

И вот ведь как бывает в жизни: начиная с Федора Ивлева, одного за другим в жестоких схватках терял своих летчиков Микола Череда, гибель каждого из них оставляла в душе его рану, и хотя не совсем они зарубцовывались — со временем саднили все меньше, и ожесточение не побеждало природную доброту этого человека.

А тут вдруг все сразу переменилось. Прилетел он в тот день на свой аэродром, сказал технику, чтобы тот как следует проверил зажигание, и пошел отдыхать. Только прилег, как услышал за дверью голоса: один из них принадлежал механику Черемушкину, другой неизвестному человеку. Этот неизвестный человек чему-то смеялся, а Черемушкин что-то мямлил, повторяя: «Так я ж не знаю… Командир эскадрильи в курсе, а я… Я ж не знаю… Вот сюда проходите, товарищ капитан, о лошаденке не беспокойтесь…»

Микола Череда встал. И сразу почувствовал, как шибко заколотилось сердце — и заныло, заныло под ложечкой, даже зубы пришлось стиснуть, чтоб невольно не застонать: ясно было Миколе, что приехал, как и обещал, отец Валерия Строгова, капитан Строгов.

А Константин Константинович вошел бодрым военным шагом, протянул Миколе руку и весело проговорил:

— Командир эскадрильи? Добро. Давай, друже, знакомиться: капитан Строгов. Наверно, говорил обо мне Валерий?

— Говорил, — не пряча глаза, хотя и хотелось быть в эту минуту за тысячи верст отсюда, ответил Микола. — Говорил. — Показал глазами на табуретку у стола: — Садитесь, товарищ капитан.

Константин Константинович сел, закурил, веселыми глазами взглянул на Миколу. А Микола подумал: «Был в окружении, разжалован, перенес, наверное, столько, что другому и не снится, а вот ведь чего-то своего не растерял. Видно, не затаил на жизнь злобы, остался хорошим человеком…» И еще Микола подумал: «Говорят, люди обязательно чувствуют близкое несчастье… Значит, неправду говорят? А лучше бы чувствовали… Чтобы легче был удар…»

— Надеюсь, Валерий никуда не улетел? — все так же весело спросил Константин Константинович. — Вашего ведь брата редко встретишь на земле…

— Валерий не улетел, — не выдержал Микола, отвел все же глаза в сторону. — Нет Валерия, товарищ капитан.

Строгов понял не сразу. А может, не хотел понять.

— Улетел все же?

Микола медленно покачал головой из стороны в сторону. И, выдавливая из себя слова, повторил:

— Нет больше Валерия, товарищ капитан. Вчера…

— Что вчера? — поднимаясь и придерживаясь руками за грубо обструганный стол, почти шепотом спросил Константин Константинович. Спазмы, кажется, сдавили ему горло. — Что вчера?

Микола Череда ничего не ответил. А Константин Константинович, словно у него подкосились ноги, снова опустился на табуретку. Взглянув на него, Микола внутренне содрогнулся: перед ним сидел совсем не тот человек, который пришел к нему не больше пяти минут назад. Тот был просто пожилым, но полным сил офицером, огонь, вода и медные трубы для которого далеко не в новинку, а сейчас Микола Череда созерцал глубокого старика с потухшими глазами, застланными слезами. Этот старик долго сидел без единого движения, потом, опять опираясь руками о стол, тяжело поднялся и молча пошел к выходу. У дверей обернулся и сказал:

— Не надо меня провожать… Обо всем расскажешь потом…

Вот с того самого дня и стал командир эскадрильи Микода Череда словно бы обозленным на весь этот трижды грешный мир, в котором, оказывается, не хватает места для того, чтобы в нем вместились все человеческие существа. Сколько раз с тех пор Денисио слышал голос Миколы Череды в ту минуту, когда он в остервенении бил из пулеметов и пушки по «мессеру», «фоккеру» или «юнкерсу»: «Тебе мало места на земле, сволочь?! — кричал Микола. — Мало, да, волчье рыло?!»

Немцы уже хорошо знали его «як», на фюзеляже которого красовалось уже почти три десятка красных звездочек — по количеству сбитых Миколой немецких самолетов. По радио они предупреждали друг друга: «Ахтунг, ахтунг, в воздухе Череда!» «Череда» — они произносили по-своему, переводилось оно как «летящие ч-е-р-е-д-о-й грозовые облака».

Самым страшным был тот факт, что командир эскадрильи в своей озлобленности потерял всякую осторожность. Он признавался Денисио: