Холокост в Латвии. «Убить всех евреев!»

В конце 1944 года Эльзу Путе, Еву Дзене, Карлиса и Жаниса Путе, а также супругов Шустерсов увезли в трюме немецкого парохода «Донау» в концентрационный лагерь Штутгоф. На верхних палубах, где расположились немецкие военные, раненые, и состоятельные гражданские беженцы из Латвии, играла музыка и кипела жизнь, а внизу, в трюме, на кучах гнилой соломы лежали вповалку русские военнопленные, а также заключенные из лиепайской тюрьмы — мужчины, женщины и дети, которых ждал Штутгоф.

Морем было идти небезопасно, частенько истерическое веселье на верхних палубах затихало и обитатели трюма слышали надсадный рев штурмовиков, глухое уханье судовых «эрликонов» и грохот близких разрывов, от которых «Донау» вздрагивал всем корпусом…

Потом был концентрационный лагерь Штутгоф. Эльза Путе еще в лиепайской тюрьме заболела дифтеритом, а в Штутгофе болезнь дала осложнение — у нее начал развиваться паралич обеих ног. Под Рождество 1944 года умерла ее мать — тетушка Ева Дзене. Перед смертью она подозвала дочку и прошептала, часто останавливаясь и прислушиваясь к далекому орудийному гулу: «Скоро, скоро уже придут русские… Вы только держитесь… Надо держаться…»

Незадолго до этого каким-то чудом мужчины передали в женский барак записку:

«У нас все нормально. Старый Шустерс держится хорошо, но лекарств у него хватит только до декабря. Целуем». Шустерс страдал бронхиальной астмой. Это была последняя весточка, которую Эльза получила от своего мужа, молодого, красивого, неунывающего айзпутского портного Карлиса Путе.

Я не буду рассказывать о Штутгофе, читатель. Люди, которые там побывали и выжили, сделали это гораздо лучше, чем мог бы кто-либо, в том числе и я. Он ничем не отличался от других лагерей смерти, понастроенных гитлеровцами в Европе, чтобы истребить в них всех тех, кто им не нравился, или тех, кому не нравились ни они, ни их новый порядок.

Там, в Штутгофе, у Эльзы появилась подруга — рижанка Эдите Дамберга, молодая девица с лицом, чуть тронутым оспой. Она попала в лагерь за то, что долго прятала одного еврейского парня. Эдите любила его. Когда Эльза уже не смогла ходить и ее бросили в кучу трупов, предназначенных для сожжения в ненасытном, чадящем жирным дымом чреве лагерного крематория, именно Эдите вытащила ее оттуда полуживую и выходила.

Эльза Путе и Эдите Дамберга оказались среди тех немногих счастливцев, кто выжил в страшном зимнем марше из Штутгофа. Когда русские танки подошли настолько близко, что освобождение лагеря стало неизбежной сегодняшней реальностью, немцы приказали всем, кто мог идти, построиться в колонны и под охраной эсэсовцев уходить на запад. А всех, кто идти не мог, сжигали заживо в облитых керосином и наскоро запаленных бараках.

Колонны заключенных шли по засыпанным снегом дорогам около полутора суток без еды и питья. Ослабевших сначала расстреливала охрана, а потом их просто бросали на дороге, экономя патроны. Беспощадный мороз с не меньшей эффективностью выдавливал последнее тепло, а с ним и жизнь из костлявых, обернутых в грязные тряпки тел заключенных.

Ночевали в полуразрушенном амбаре, сгрудившись в кучу, согревая друг друга дыханием и остатками живого тепла. Пригнали их в какой-то лагерь в восемнадцати километрах от Данцига. Там Эльза и Эдите дождались освобождения, которое принесли с собой чумазые русские автоматчики. Лагерь оказался в самом пекле боя. Его приняли за железнодорожную станцию и долго обстреливали из пушек. Много заключенных погибло. В барак, где были девушки, тоже попал снаряд, но, к счастью двух латышек, он разорвался в противоположном от них углу…

Русские солдаты сказали, что все, кто может идти, должны уходить, потому что немцы собираются в контратаку с минуты на минуту. Эльза заплакала, она не могла идти больше и хотела умереть, но Эдите сердито закричала на нее, требуя, чтобы она «прекратила валять дурочку», что уже немного осталось и надо потерпеть совсем чуть-чуть. И они, как и другие уцелевшие узники, собрав последние силы, потянулись на восток, пока русские пехотинцы где-то совсем рядом строчили из своих автоматов, задерживая напор остервеневших эсэсовцев.

Потом был русский военный госпиталь, где Эльзе все-таки умереть не дали медики. Пищи там не хватало, организм молодой, идущей на поправку женщины властно требовал одного — еды, еды, еды… Эдите предложила Эльзе ходить просить милостыню по окрестным польским селам, но та с ужасом отвергла это предложение. «Не смогу я, подружка милая, стыдно мне, совестно…» — твердила на все увещевания и уговоры костлявая, высохшая до предела, совсем незаметная в огромной застиранной нижней солдатской рубашке Эльза. На обтянутом тонкой синеватой кожей лице серые огромные глаза смотрели виновато, но непреклонно. А было ей было всего только двадцать пять лет.