Холоп-ополченец. Часть II

На письмо Пожарского через несколько дней был получен ответ от Стравинского и Будилы. «Письму твоему, Пожарский, – писали они, – которое мало достойно, чтоб его слушали наши шляхетские уши, мы не удивились по следующей причине. Ты, сделавшись изменником государю своему, светлейшему царю Владиславу Сигизмундовичу, которому целовал крест [Явная клевета поляков – Прим. ред.], восстал против него, и не только сам, человек невысокого звания, но и вся земля изменила ему, восстала против него. Теперь вы, как видим из вашего письма, не только обвиняете в измене польский и литовский народ, но рады бы весь мир привлечь в товарищество с вами и найти людей, подобных вам в измене.

«Мы хорошо знаем вашу доблесть и мужество. Ни у какого народа таких мы не видели, как у вас, в делах рыцарских, вы хуже всех классов народа других государств и монархий. Мужеством вы подобны ослу или байбаку… Ваше мужество, это мы хорошо знаем, сказывается в вас только в оврагах и в лесу. Ведь мы хорошо видели собственными глазами, как страшен вам был гетман с малою горстью людей. Мы не умрем с голода, дожидаясь прибытия нашего государя короля с сыном светлейшим Владиславом и, счастливо дождавшись его, возложим на голову царя Владислава венец. За пролитие невинной крови и за опустошение Московского государства он излиет на вашу голову месть. Советуем вам снять с вашей выи ярмо упрямства, не возбуждать на себя гнева божия, покориться своему государю и царю, которому уже вы принесли присягу. «Впредь не обсылайте нас бесчестными письмами, потому что за славу и честь нашего государя мы готовы умереть. Под ваши сабли, которые вы острите на нас, будут подставлены ваши головы… Лучше ты Пожарский, отпусти к сохам своих людей, пусть холопы попрежнему возделывает землю, поп пусть знает церковь, а Кузьмы пусть занимаются своей торговлей. «Прежде чем начинать войну, следовало тебе дома подумать, каким образом тебе вести войну с польским королем. Король польский никогда не имел и не будет иметь скудости в людях. Такого множества людей ты не только что никогда не видел, но и не слыхал. Если ты, Пожарский, кроме находящихся при тебе своевольников и шпыней [Бродяг – Прим. ред.], присоединишь к себе еще вдвое больше бунтовщиков, то и тогда, при божьей к нам милости, не получишь пользы. Затем, если есть у тебя разум, употребляй его на добро, а в настоящем глупо начатом деле если ты будешь пребывать с упорством, подобно королю египетскому фараону, то устроит бог, говоря словами царя пророка, наши руки на брань и укрепит персты в правой войне.

Писано в московской столице 21 сентября 1612 г.»

Пожарский велел прочить это письмо по всем ратям ополчения и передать в таборы казакам. Оно так рассердило всех – и воевод, и ополченцев, и казаков, – что все рвались в бой против наглых поляков, надругавшихся над всем русским народом.

После ухода Ходкевича между казаками и ополченцами опять было разгорелись распри.

К Трубецкому в табор приехали Иван Плещеев и князь Григорий Шаховской, которого называли «всей крови заводчик» за то, что он первый признал тушинского вора, и стал подучать Трубецкого с Пожарским не мириться. Казаки больше всего сердились, что они под Москвой все голы и голодны, а ополченцы пришли из Ярославля сытые, гладкие, тепло одетые. Они приставали к Трубецкому, чтоб он разрешил им ополченцев пограбить и от Москвы отогнать. Иначе они грозились сами разойтись по иным городам, чтоб не терпеть под Москвой нужды и бесчестья.

Но после письма из Кремля они так распалились на ненавистных ляхов, что обо всем другом позабыли. Начальники тоже решили, что стыдно им на радость ляхам меж собой перекоряться, лучше мирно сговориться и сообща напасть на ляхов.

Свары между начальниками начинались больше из-за того, что князь Трубецкой считал себя выше князя Пожарского породой и обижался, когда Пожарский звал его в свой стан на совет с ним да еще с мясником Сухоруким. А Пожарский с Козьмой Минычем не хотели ехать в таборы, опасаясь, что казаки могут их убить, как Ляпунова.

Пожарский предложил Трубецкому съезжаться не в казачьих таборах и не в ополченском лагере, а в самой Москве, в Белом городе на Неглинной, там обсуждать все дела и там же завести все приказы. О своем сговоре оба начальника оповестили через гонцов все русские города. «Были у нас до сих пор, – писали они, – разряды разные, а теперь, по милости божьей, мы, Дмитрий Трубецкой и Дмитрий Пожарский, по челобитью и приговору всех чинов людей, стали заодно и укрепились, что нам да выборному человеку Козьме Минину Москвы доступать к Российскому государству во всем добра хотеть без всякой хитрости… И вам бы, господа, во всяких делах слушать наших грамот Дмитрия Трубецкого и Дмитрия Пожарского – и писать об всяких делах нам обоим. А которые грамоты станут приходить к вам от кого-нибудь одного из нас, то вы бы тем грамотам не верили».