Холст

“приятно удивлена”, узнав, какую профессию выбрала Ирочка, – она почему-то сразу стала называть ее только так. Виталик бросал на девушку любопытные взгляды и вовсю пытался шутить, но неудачно, и злился, краснел. Они расположились в зале, хотя Вик благородно предлагал им комнату, но мать мягко отклонила его инициативу – ведь ему надо готовить уроки, а здесь могут мешать… и вообще в зале просторней.

Утром, когда все ушли, Ирма выпытала, где “склеп, склад бальзамировщика”, отерла с холстов и картонок пыль, рассмотрела все и попросила подарить небольшую вещицу, желтый цветок одуванчика на синем стебле у облезлой стены с осыпавшейся штукатуркой. Здесь все слишком явно и сентиментально, сказал Охлопков. Но ей нравилось. Она хотела повесить картинку на стену, Охлопков отговорил. До лучших времен, согласилась она. Ждать придется долго, заверил ее Охлопков.

Даже общежитие быстро не получить, но и там у тебя вряд ли будет своя комната. Ирма кивнула. Ничего, она согласна потерпеть.

…Эта тема – переселения куда-нибудь – возникла буквально на второй день. И с каждым днем занимала все больше времени в разговорах.

Охлопков не придавал этому особого значения, но однажды Ирма прямо спросила, нельзя ли что-то придумать. Охлопков оторопел. Ирма призналась, что мучается здесь с самого первого дня. Нет, все вроде бы и неплохо, – но… на уровне… на уровне инфразвука – ужасно.

– От кого он исходит?

От матери. И ей хочется бежать без оглядки. Как команде Летучего

Голландца, есть такая гипотеза.

За ужином он украдкой разглядывал мать, пытаясь что-нибудь уловить.

Она еще была красива. Темные волосы, очень густые, с проблеском, светлое лицо, большие глаза, крупноватый нос, но и губы крупные, легко-тугие, подвижные, несколько отяжелевшие и все еще матово-гладкие руки; высокая шея почти без морщин; спокойные движения, мягкая улыбка… Но, возможно, в улыбке и таилось что-то такое. Необъяснимое. То, что однажды его напугало, и он помнит этот эпизод до сих пор. Она надела венок – сплетенный ею или кем-то еще – и приблизила к нему лицо, как будто объятое пламенем, – и волосы светились и струились словно некие живые существа, – в улыбке она обнажила чистые зубы, а он онемел от ужаса и вдруг расплакался. Этот эпизод всегда всех смешил. Его неизменно вспоминали во время застолий. И, наверное, поэтому он так хорошо это помнит. Но ему кажется, отпечаток того странного ужаса столь ярок и глубок, что и без напоминаний дает о себе знать; и не за этим ли ощущением он то и дело совершает экскурсы на пустошь, в карликовые леса золотистой пижмы? Ему снова хочется зацепить эту глубинную струну восхищения-ужаса. И не этот ли дальний отблеск смущал теперь и девушку?

Как ни смотри на пустошь – холодно и цепко-трезво, – все равно в хрусталик попадет пылинка, моргнешь – и уже все подергивается поволокой метафорической, химерической… Ирме было мучительно разговаривать с матерью, под разными предлогами она избегала встреч с нею, не выходила к ужину, притворялась больной. Но она и в самом деле чувствовала себя нездоровой в этом доме и заметно осунулась и похудела. Надо было что-то предпринимать.

Новое жилище подвернулось случайно. Охлопков встретил на улице одноклассника Дюшу Елесина, учившегося после армии в энергоинституте: служба в рядах ВС не отменила его склонности к полноте и привычек, он, разумеется, уписывал за обе щеки какую-то румяную “жамку”; разговаривая с Охлопковым, то и дело схватывал взглядом – нежно-крепко – фигуру какой-нибудь прохожей, да почти всякой, и на некоторое время – по глазам было видно – отключался, исчезал, но тут же возвращался, кивал, что-то спрашивал, взглядывал осмысленно. “Мм, понятно, – сказал он и некоторое время плыл в кильватере толстобедрой девицы… – Короче, Геныч, у меня есть вариант: комната бабушки”. Бабушка прописала Елесина в своей комнате и отошла в страну без адреса. Он все-таки предпочитает пока жить с матерью – ну кто ему будет готовить? стирать? гладить? Вот и приходится мириться с поучениями матери, с ее своеобразным характером. Елесин открыто взглянул на Охлопкова. Он мог бы сдать ему эту комнату за сущий пустяк, но ему мешают… краем глаза он проследил за очередной юбкой, поерзал, словно ему тесно было, – так вот, мешают. Он задумался, соображая, кто же, что ему мешает.

Все-таки он был добрый малый и помнил школьные годы, драки, проделки