Холст

– Поразительно. То тебе первоклассная живопись фальшива, то фальшивка красна.

– Я должна сказать что-нибудь такое умное?

– Можешь просто вздернуть брови. Или улыбнуться.

– Ты думаешь, приятна эта роль растения?

– Улыбкой, как музыкой, можно сказать больше… Ты вдруг навела на мысль написать улыбающийся цветок. Или поющее дерево… Но я не карикатурист. И не символист. Не могу насиловать природу. Но я боюсь превратиться в фотографа. Путь живописи сейчас узок.

– Как игольное ушко?

– Может быть.

– Ну, тогда походная библиотека только помешала бы.

Он улыбнулся:

– А! ты о дочке ученого в кольцах и бусах?

– О походной библиотеке. Знаешь, я уже это где-то слышала. Походное снаряжение, закопченный чайник, трубка, библиотека. Кого-то это напоминает… Печорина?

– Максима Максимыча. По крайней мере – что касается трубки и чайника.

– А походная библиотека?

– Ну, вообще-то это обычные вещи путешественников… Нет! библиотека, конечно, ни к чему. Ведь это своего рода эксперимент. Хочется все услышать, увидеть и почувствовать самому, а не через десятые руки. О чем только не говорят. Самый воздух в городе искажен всевозможной информацией. Надоели посредники. Я сам буду слушать. И видеть.

– Что ты хочешь увидеть?

– О некоторых вещах бесполезно говорить.

– Но… знаешь, все равно ты уже испорчен.

– Мм?

– Информацией, как ты говоришь. Искажен. Я не права?

– Но мне кажется, я еще не весь искалечен. Что-то неподдельное, изначальное еще где-то таится.

– В самом тебе?

– Ну… да.

– Тогда, – сказала она, – стоило ли ехать сюда, где кончаются железные дороги… Не смотри на меня как Шерлок Холмс!

– Да просто это подозрительно похоже на аргументы Зимборова.

– Иногда и мне свойственна логика.

– А этого мало!

Она подняла брови:

– Вот как?

– Да. И ты убедишься в этом, когда мы заживем там, в доме из сосен, – стены оставим бревенчатыми, сосна излучает свет, даже в пасмурную погоду светло. Вообще там выращивают яблоки и что-то такое еще, чуть ли не абрикосы. Это место считается исключительным. Недаром туда всегда тянулись калики.

– Калеки?

– Калики перехожие, пилигримы, бегуны от царя и прогресса. А Зимборова мне жалко, он застрял на этой улочке. Гоняется за миражом. Сам рассказывал, как это с ним бывает. Ты знаешь эту улочку слева от собора? мощенную камнем, с садами и заборами с одной стороны и развалинами екатерининской кирпичной ограды с другой. Он туда вступает в полной уверенности, что наконец-то схватит то, что всегда там есть. Ему даже кажется, что его окутывает что-то, наэлектризованное облако – и сейчас от щелчков фотоаппарата молнии брызнут. И он проходит всю улочку насквозь и попадает на широкую и шумную Бэ Советскую – и ничего не происходит. И ничего не получается. И не получится. Он сетует на плохой аппарат. Ну да, аппарат не тот. И ничем его не заменишь. Если, конечно, не поймешь, в чем дело. Как понял я.

– Так в чем же дело? – спросила она устало.

Он удивленно посмотрел на нее:

– Да я же тебе уже объяснил, кажется, все.

– Да? Извини. Просто… очень жарко. Ты сам говорил, мозги плавятся. Может, объяснишь еще раз? Для дурочки, – попросила она с улыбкой.

– Что говорить. Скоро мы это увидим.

– Ох, еще ждать.

– Не так долго.

– Но Зимборов славный парень. Добрый и внимательный… Мне нравилась его дача, его родители.

– Газетный домик?

– Ага, там было неплохо.

– В сосновом доме на берегу озера будет не хуже.

После обеда дали воду, теперь уже они оба хорошо умылись и решили выйти на прогулку. Но на скрипящей, как трап корабля, лестнице ей вдруг сделалось дурно, она в бессилии села на ступеньку. Дежурная, разговаривавшая с каким-то мужчиной в полосатой тенниске и светлых брюках, замолчала, глядя поверх его макушки. Девушка была бледна.

– Ей плохо? – резко спросила она.

Мужчина обернулся.

Девушка прошептала: сейчас, сейчас. И встала. Лицо ее было искривлено. Наверх, пробормотала она и зажала рот ладонью. Но идти наверх и потом по коридору было далеко. Он покосился на дежурную. Она сама все поняла и сказала:

– Налево по коридору.

Он повел девушку туда, она выдернула руку, коленкой распахнула дверь туалета. Он прикрыл дверь, подошел к окну. Через некоторое время она вышла, ее волосы враз потускнели, под глазами резче обозначились полукружья, и глаза потемнели. Она попыталась улыбнуться. Он отвел взгляд. Дежурная, увидев их, хотела что-то сказать, но не стала перебивать все того же мужчину с обильно волосатыми руками и крепкой, сплющенной как бы ударом сковороды лысиной. Они взошли по лестнице и вернулись в номер.

Вечером душные сумерки вновь огласились хмельными выкриками и звоном, – как вдруг все перекрыл высокий и чистый звук, словно вверх взмыла и закачалась серебряная ракета. Девушка, заснувшая на кровати, открыла глаза, убрала с лица спутанные волосы, оглянулась.

– Что это?

Он досадливо усмехнулся:

– Моцарт по просьбам трудящихся.

Еще одна прозрачно-пронзительная ракета взвилась в небо и где-то высоко начала описывать круги и сложные пируэты. Гостиница как будто притихла.