Хоп-хоп, улитка

Теперь понимаю, что испытывают мужья, пришедшие с работы после длинного дня, — приползшие, точнее говоря, — когда их встречает разъяренная одиночеством жена-домохозяйка и с нехорошим блеском в глазах требует немедленно «поговорить о наших отношениях». Это невозможно вынести. Поскольку мне, женщине, позволительно, я на их месте начинаю тихонько плакать — от усталости, от жалости к себе, от непонимания, оттого, что на работе трахают, дома трахают, и везде не так, как хотелось бы, а исключительно в мозг, что никто и нигде не дает поесть и поспать или просто — просто! — не оставит одну, чтобы я могла найти самый темный угол и умереть в нем спокойно. Но они, мужчины, вынуждены только скрипеть зубами и обещать про себя в следующий раз пойти ночевать куда-нибудь в другое место. Но и «другое место» раньше или позже комплектуется другой женщиной с нехорошим блеском в глазах, и только квасить, наверное, остается, если, конечно, и в пьяном бреду их не посещают видения женщин, которые с нехорошим блеском…

Заблудилась в Болшеве, в Болшеве заблудилась я нынче утром, а точнее — в поселке Первомайский. Отпустили с работы, сказав: «Все прямо и прямо, потом налево, потом на автобусе и на маршрутке до ВДНХ». И я шла по абсолютно пустому поселку со старыми дачами, остатками советского благородства среди соснового леса, по узкой улице я шла, и не было ни одного человека, и лая собак, и дороги не слышно. Дошла до кромки леса, где молчаливый серый зверь спокойно стоял в недалеких кустах, развернулась и почти побежала обратно, но съемочная группа исчезла, и показалось, что американский школьный автобус, в котором нас привозили каждое утро, а вечером увозили, был единственным средством выбраться отсюда, единственным пропуском из мира молчаливых сосен и пустых домов в мир маленьких людей. И наша бедная группа не знала, что стоит кому-нибудь отойти от желтого автобуса, как сосны сдвинутся и распылят неосторожную душу, разнесут на кусочки в тщетной попытке населить каждый опустевший дом, потеснив почти выветрившиеся призраки советской элиты, положившей свои жизни в попытке воссоздать дачный дворянский быт в краденых усадьбах. И когда бес ледяного утра почти раздавил мое сердце, я увидела сторожа с винтовкой.

Коротко говоря, долго шла пешком вдоль дороги, ловила машину, удивляясь, почему, собственно, они не тормозят, как обычно, и почти заподозрила очередной мистический заговор неприветливых селян, когда все-таки остановившийся водитель мягко сказал, что я «одета как художник», и на тот момент это означало пуховик, вязаный жилет, толстые подростковые штаны, перчатки без пальцев и домотканый шарф вокруг попы — неудивительно.

Чуть позже автобус привез меня на ВДНХ, где маленькие люди продавали баснословно дешевые вещи и что-то было такое в том, как одна женщина кричала «теплые колготки за сто рублей», а другая — «свитера за двести», а третья — «перчатки за триста», и еще одна предлагала «меховые тапки за сто пятьдесят», и было так соблазнительно разменять свой недавний холодный ужас на пушистые вещи из фальшивой шерсти и некоторое время чувствовать себя в безопасности, пока снова не заблудишься в Болшеве среди сосен — уже окончательно.

Стиральная машина похищает носки. По крайней мере, сегодня один не вернула. Я тут же решила, что в нее вселился молох, требующий жертвоприношений. Например, сначала она была нормальной машинкой, но однажды на нее попала кровь — мало ли, трусики или кухонное полотенце в кошачьей миске искупалось, — она обезумела и, начав с носков, станет красть мелкие вещи и котят. Перед внутренним взором замелькали ужасные видения (это ведь так называется? в свободное время читаю куртуазные французские повести семнадцатого века, извините), даже решила переименовать ее из Машки в Кристину, но второй носок нашелся на полу. Я обрадовалась, что опасность миновала, и загрузила новую порцию белья. Но в тот момент, когда тепленькая пошла, раздался такой неистовый детский вопль, что теперь боюсь идти в ванную, хотя и уговариваю себя: «Это на лестнице, это на лестнице…».