Хор больных детей. Скорбь ноября

Может, и радуется. Но он – все еще наркоман и оглядывается по сторонам с мыслью – остался ли у меня тот хороший мет, которым я разбавлял его кокаин. Губы у него слишком влажные, из-за них как слизняк проглядывает язык.

Вещи Сары упакованы, она стоит в коридоре и тихо плачет, глядя назад, на закрытую дверь спальни. Блузка у нее застегнута на верхние пуговки, а швы на животе защищены толстой белой повязкой. Думаю, ей будет не хватать этого – нас, Джонаса, всех связанных с ним забот – по крайней мере, какое-то время. Округ Поттс может войти в кровь и плоть. Развлечение стало весьма захватывающим. Оно даст ей много материала для рассказа психоаналитику, которого придется нанять ее родителям. И пять тысяч наличкой, которые я ей дал, тоже помогут пережить недолгое отчаяние.

Когда Сара оборачивается, я вижу, как мне ухмыляются вытатуированные маски Трагедии и Комедии.

– Скажи ему…

– Что?

– Что так будет лучше, – срывающимся голосом бормочет она. – Настало время уйти. Мы… это… не могло так продолжаться. Мне жаль. Мне так жаль, что все так вышло. Пожалуйста, скажи ему.

– Не придется. Он слушает.

– О господи, – всхлипывает она.

Фред тихонько открывает и закрывает ящики в поисках заначки. Сара размазывает слезы по щекам и берет меня за руку. Впервые я чувствую, какую огромную печаль она несет в себе. Химия опять изменилась, и нам нужно найти новое равновесие. Она становится на цыпочки, словно для того, чтобы поцеловать меня в щеку, но не делает этого. Сара вглядывается в мои глаза и тоскливо улыбается.

– Береги себя, Томас.

– И ты, Сара.

– Пожалуйста, приглядывай за Джонасом – за всеми братьями.

– Конечно.

– Им не нужна эта девушка, правда. Им нужен ты.

Она отшатывается в сторону и уходит. Фред, стоя неподалеку, бормочет что-то, обещая прислать мне просмотровые копии, затем хватает пожитки Сары и выходит с ней через парадную дверь.

Слышен звук заводящегося мотора.

ДВЕ ТРЕТИ ЭТОГО огромного мозга сейчас поражены гневом. Все идет вразнос, потому что нейротрансмиттеры разбежались повсюду и любовь Коула ослабевает. Синапсы сбоят от горя и ярости. Себастьяна корчит от злости, а Джонас сошел с ума от горя. Руки у них дергаются, языки отвисли, мысли грохочут так громко и разрушительно, что у меня аж в затылке гудит, а волосы встают дыбом. Хочется взглянуть им в глаза, но всякий раз, когда подхожу близко, их скрюченные руки и ноги кружатся и мешают мне. Я вспоминаю о тех сильных руках, которые схватили меня в момент ночного кошмара, защищая от недр трясины и от того, что ждало меня там, чтобы задушить. Их легкие издают хрипы и шипение, рычащие стоны истекают кровью. Коул пытается успокоить, но остальные не дают ему говорить. Настоящей поэзии не слышно, но рты бормочут полные негодования стансы. Шаркая, они делают пируэт вперед. Чахлые искореженные тела по-своему красивы и естественны – плавные углы искривленных костей, мышц и сухожилий выглядят эстетично и элегантно. Три сморщенных тела сливаются в одно, чтобы поддерживать огромную голову, в которой невидимые глаза вращаются и чуть не выскакивают из глазниц. По ковровому покрытию бегают искры. Я произношу имя Джонаса, и тот забивается в угол, увлекая за собой в тень остальные ссорящиеся тела. Пальцы указывают на дверь, и я ухожу.

КОГДА Я ПАРКУЮСЬ У «ФАЙВ ЭНД ДИМ ДУВЕРА» перед закрытием, появляются на своих мотоциклах Клэй, брат Лотти Мэй, и его приятель Дарр. В зеленых мокрых зарослях позади магазинчика барахтаются и пронзительно кричат бакланы, гагары и поганки, копошась позади гнилых досок, где жители болот привязывают свои лодки, когда приплывают за провизией.

На лбу у Дарра еще налеплен лейкопластырь. С одного края клей отошел, и там лейкопластырь отклеился. Он не умывался, и в порезе грязь. Дарр явно из тех, кому нравится, что мир заботится о себе сам.

Не могу понять, в чем заключается игра. Клэй стоит и смотрит, расслабленно держа руки по бокам, без всякого выражения, но готовый в любой момент принять участие. Он глядит на дверь, ожидая сестру и не будучи уверен, внутри она или, возможно, я с ней уже что-то сотворил.

Как и Эйнштейн, Дарр не тратит зря время и ценную энергию своего ума на ежедневный выбор одежды. На нем по-прежнему обтягивающая красная майка, джинсы, бутсы, пояс с пряжкой. Есть лишь одно отличие: он выбросил свой маленький ножик, видимо решив в приступе гнева, что порезавшее его лезвие стало предателем, перебежчиком во вражеский лагерь. Такой образ мысли заставляет мужчин называть свои гитары женскими именами и в конце концов разводиться с ними. Теперь у него новая любовь – восьмидюймовый складной нож, засунутый за голенище левой бутсы.

Выхожу из пикапа и жду. Живот мешает Дарру подойти слишком близко, но он умеет преодолевать расстояния. Он наклоняет голову, глядя на ковыляющих по траве гагар, и лейкопластырь наконец падает со лба.

– Знаешь, чего я терпеть не могу? – спрашивает он меня.

– Подыграю, поскольку вопрос явно риторический. Чего ты терпеть не можешь?

– Фехтование.

Я прочищаю горло.

– Фехтование?