Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса

Как все великие романисты, он продолжает существовать за рамками национальной литературы. Дон Кихот и Санчо Панса разъезжали вокруг арен Вальядолида в 1605 году и до сих пор участвуют в латиноамериканских карнавальных шествиях. Персонажей Чарльза Диккенса узнают даже невежды. Леопольд Блум, Молли Блум, Стивен Дедалус и Хемфри Чимпден Эрвиккер принадлежат к тому же типу классических персонажей. Они столь грандиозны, что способны выдержать любую дозу стилистической эксцентрики или игры слов, и продолжают сверкать всеми гранями, остаются полнокровными и потрясающе живыми. В эпоху, когда многие писатели настроены пессимистически, приятно и радостно воздать должное тому, кто сказал жизни «да».

1990

«Исследуя закоулки сознания» Интервью Энтони Бёрджесса Джону Каллинэну ©Перевод Светлана Силакова

Значительная часть этого интервью была взята по переписке в период с июня 1971 года вплоть до лета 1972 года. Остальное — разговор, записанный на диктофон 2 декабря 1972 года в Центре исследований ХХ века при Висконсинском университете. График того двухдневного визита Бёрджесса в университет был просто изнурительным: встречи со студентами в рамках учебных занятий, литературные чтения, посвященные Джойсу, интервью — и все почти без передышки. Но каким бы усталым Бёрджесс ни выглядел после этой программы, на мои вопросы он отвечал развернуто; и, когда два текста были объединены, оказалось, что фрагменты нашей устной беседы выглядят такими же отточенными, как и рабочий вариант интервью по переписке.

— Раздражают ли вас хоть немного обвинения в том, что вы чересчур плодовиты как писатель или что в ваших романах чересчур много аллюзий?

— Писательская плодовитость сделалась грехом только после того, как люди из кружка Блумсбери, особенно Форстер, провозгласили, что хороший тон требует, так сказать, сквалыжничать при производстве текстов. Меня раздражают не столько насмешки над моим предполагаемым перепроизводством, сколько намеки, будто «писать много» — значит «писать плохо». Я всегда пишу очень тщательно и даже несколько медлительно. Просто я посвящаю работе намного больше часов в день, чем удается выкроить некоторым писателям. Что до аллюзий — подразумеваются, полагаю, литературные аллюзии, — так это, разумеется, дань традиции. За любой книгой стоят все остальные книги, написанные когда бы то ни было. Автор эти книги знает; и читателю тоже следовало бы знать.

— В какое время дня вы обычно работаете?

— По-моему, это не особенно важно; я работаю по утрам, но считаю, что для работы хорошо подходит дневное время. Большинство людей днем спит. Я же всегда находил, что это хорошее время для работы, особенно если второй завтрак у тебя не слишком плотный. Это время затишья. В это время твое тело находится не в самом бдительном, не в самом восприимчивом состоянии: тело бездействует, дремлет; зато мозг может быть весьма бдителен. Кроме того, я считаю, что подсознание обычно заявляет о себе именно после полудня. По утрам голова ясная, но днем нам следует гораздо активнее исследовать закоулки сознания.

— Очень интересно. Тем не менее Томас Манн практически каждый день писал строго с девяти утра до часу дня, словно ему требовалось отмечать начало и конец работы на табельных часах.

— Да. Можно работать с девяти до часу, и, по-моему, это идеально; но я нахожу, что нужно использовать дневное время. Оно всегда было для меня удачным. Наверно, это у меня со времен, когда я писал в Малайе. Все утро я проводил на работе. После полудня почти все мы ложились спать; воцарялась полная тишина. Даже слуги спали, даже собаки спали. Можно было работать на солнышке в тишине, пока не смеркалось, и тогда ты созревал для вечерних занятий. Почти всю свою работу я выполняю днем.

— Воображаете ли вы идеального читателя своих книг?