Хор мальчиков

— Поиграем в казаков-разбойников? Или в сыщиков и воров? И ты, как я понял, хочешь скрытно отвезти меня к поезду? Идея хороша, мотивация — спорная, но за помощь спасибо, и — не будем же мы пререкаться. Просто я привык обходиться сам.

— Дело, чувак, к старости.

— Спасибо, ты напомнил вовремя.

Тут позвонили в дверь. Хозяйка дома никого не ждала, и открывать пошёл Дмитрий Алексеевич. Гость и в самом деле был к нему — Денис Вечеслов.

— Прихожу домой, — ещё в передней принялся объяснять тот, — телефон не работает, Томка температурит… Словом, извини, что без звонка…

— Без звонка, а — кстати, — успокоила Людмила Родионовна — и запнулась, не зная, как теперь нужно обращаться к этому немолодому мужчине, с которым когда-то, десятилетия назад, была, конечно, на «ты», как и со всеми мальчиками из Митиного класса, захаживавшими в дом.

— Вы, — решила наконец она, — сделаете доброе дело: разрушите наши посиделки, не то мы устроили совсем уже стариковскую идиллию: чай, вареньице… Мите, бедному, и выпить не с кем.

— Ну, в этом я всегда пособлю. А что же вы сами не составите ему компанию?

— Сегодня — нет, сегодня не составлю: не буду вам мешать, а лягу пораньше.

— Устали вы от постояльца…

Она только улыбнулась.

Мужчины тоже промолчали, и ей пришлось попросить Дмитрия Алексеевича прибавить звук в магнитофоне, приглушённый было из-за телефонного разговора.

— Ну, Митя, где бы ни жил, не обходится без джаза, — заметил Вечеслов.

— Но и я тоже, и я, — совсем по-детски воскликнула Людмила Родионовна. — Митя, когда переехал на юго-запад, оставил здесь много своих старых плёнок. Мне бы хватило их с лихвой, но он потом приносил ещё и ещё — от щедрот новых знакомых — дипломатов, которые могли привозить пластинки… От-ту-да!

— Знакомые дипломаты — не у меня, не мои, — поправил Дмитрий Алексеевич. — Была целая цепочка…

— Преступная, заметьте, цепочка, — подняв вверх палец, со смешком заметил Вечеслов.

— Так вот, получилась такая связь: я переписывал музыку у своего товарища, Генриха, тот, по нечаянному соседству — у известного всей Москве Серёжи Родина, и вот Родин, наконец, был вхож в дом некоего посла, часто присылавшего джазовые пластинки сыну.

Вечеслов напомнил, что к этой цепочке пристал сбоку и он.

— Боже, это кому я принялась было рассказывать? — всплеснула руками Людмила Родионовна. — Конечно же, вы знаете эти сложности лучше других.

— Всегда все знают всё, — засмеялся Дмитрий Алексеевич. — Знают, да забывают, забывают, и тогда бывает хорошо об этом забытом поговорить: а вдруг всплывёт что-то неожиданное… Ведь так часто будто бы и всё помнишь, а не можешь отделаться от ощущения, что чего-то недопонимаешь — чего-то такого, что мысленно учитываешь, на уровне интуиции, да только не можешь описать понятной всем формулой. А потом случайно ловишь какое-то словечко, которое только что сам же и проговорил, и видишь: в нём-то и скрыта суть, и теперь ты способен объяснить многое, что ускользало.

— И сейчас ты его поймал, — устало предположила Людмила Родионовна.

— Поймал. Что-то здесь было не то, не так, и вдруг я понял: они забыли джаз! Они — никто — не помнят!

— Они?

— Наши с Денисом одноклассники. Все мы в школе бредили одним и тем же так неистово, что казалось — до конца жизни.

«Все мы», — повторил он про себя, вспомнив, как несколько дней назад на общей встрече пытался заговорить о старом джазе то с одним, то с другим из товарищей — и никто не поддержал, словно он пытался заинтересовать выросших детей играми в песочнице.

— Вы были одержимы, видя перед собой запретный плод. Не потому, что он сладок, а потому, что — запретен. Вам, конечно, хотелось искоренить все несправедливости на свете, а победа над этой обещала ещё и доступ ко многим удовольствиям.

— Какие тогда были из нас борцы за правду?..

— У вас вообще не было особенных целей. Вам (да и мне, и моему поколению, я же недалеко от вас ушла) хотелось, наверно, просто изменить образ жизни, жить как-то не так, как родители.

— Боюсь, что все дети всегда мечтали превзойти всех на свете, стать самыми-самыми.

— Как же мы состарились! — проговорил Вечеслов.

— И не замечаем, — согласился Дмитрий Алексеевич. — Едва я приехал в Москву, как сразу вспомнилась вся наша музыка, а в первую очередь, совсем к месту — Дорис Дэй с её «Sentimental Journey». Когда-то я не понимал, что же это такое — сентиментальное путешествие, решил — свадебное, и только позже разобрал текст и узнал: возвращение в свой дом. Как у меня сейчас. Я хотел было рассказать об этом нашим ребятам, да им было не до того. Я смотрел на них и думал: на вечеринках, на празднествах — кто из них ещё танцует? Под наш добрый джаз?

— Изменился и джаз.

— А я всё слушаю тот, старый.