Хор мальчиков

«Здравствуй, Митя! — перед отъездом (домой? можно ли — так?) написал он. — Жаль, что мы разминулись (видишь, получилась прямо строка из романса: “Жаль, что мы нелепо разминулись…”). Да, случайность — но разве они всегда нелепы? В нашем случае — определённо: мы переписывались через пол-Европы, а когда я приехал в Москву, тебя здесь не оказалось. Ждать лишнюю неделю до твоего возвращения нельзя. В нашей невстрече виноват, конечно, я, свалившийся как снег на голову, без предупреждения, а вдобавок ещё и не открывший по приезде своих координат… Но ведь и догадаться можно было.

Я уезжаю — самое время поговорить. Собеседников, подобных тебе, мне не хватает, и это письмо — повод не для излияния восторгов от родных мест, а для спокойной оценки собственного поступка.

Нынешнюю неудачу можно было б объяснить малостью срока, а значит — неизбежной суетою, вынуждавшей едва ли не одновременно с кем-то встречаться, что-то покупать, пропадать в каком-нибудь казённом присутствии и так далее. Но нет, вспомни, как мы говорили: уважительная причина не может служить оправданием. Не говоря уж о том, что нет у меня таких дел, какими я не посмел бы манкировать ради встречи с тобой, перенося, допустим, с утра на вечер или наоборот. Увы, так и не возникло нужды переносить.

Конечно, письмо может быть подробней устного рассказа, да слово выглядит на бумаге категорически, я же нынче смущён как раз обратным — неопределённостью своих пяти чувств — и боюсь, объясняя пользу приезда, запутаться в письменном монологе, не услышав вовремя твоих прекословий.

Ни в каких планах не было этой поездки в Москву — и вдруг я снялся и поехал, едва ли не с радостью. Не знаю, что меня погнало. Неужели — ностальгия? До сих пор, до последнего дня, я не замечал её симптомов, ведь во всей России у меня не осталось дома. В старых моих стенах живут чужие, и при нужде вернуться в советские пределы я предпочёл бы Рижское взморье, а не Тверскую — пусть лишь ради любимых ландшафтов или ради крохотного кафе близ Булдури, в котором старая сосна растёт сквозь крышу.

Ладно бы я хотел повидаться со своими… Но у меня в Москве нет родни, а по-настоящему близкий человек — это мачеха, иная кровь. Настолько близкий, что в прежнее время она бы сама помчалась мне навстречу, хотя бы в ту же Юрмалу. В прежнее время. А теперь, чтобы попасть туда, нам обоим нужны визы…

Впрочем, в действительности импульс у меня был другой.

Я ждал, ждал резких шагов Раисы (сделав однажды доброе дело, она непременно должна была б его уравновесить), и дождался, и сделал вид, что ничего не заподозрил. Её план был наивен — я не узнавал её, холодную и точную, но не мог не подыграть ей — не забывая, чем ей обязан, как много она сделала для меня, пусть и без риска или затрат. Теперь мне пришлось поспешать и много движений сделать наугад, без толкового мужского совета. Я играл по наитию и теперь стараюсь не припоминать подробностей, удобно считая, что обязан успехом только случаю.

Как оказалось, я рисковал».

«Оказалось?» — посмеялась бы, прочтя это, Мария, помнившая, как Свешников обычно заботился о мельчайших мелочах, и уверенная в том, что никакой риск не станет для него неожиданным. Между тем о сути дела ей было известно одно то, что он спешит в Москву на помощь пасынку, запутавшемуся в расчётах; какого рода была эта путаница и как были велики цифры, если для арифметических действий с ними понадобилось пересекать границу, приходилось только догадываться, и это изрядно волновало её, знавшую, чем чреваты денежные операции в нынешней России.

Дмитрий Алексеевич старательно не отвечал на прямые вопросы, но Мария уже научилась понимать его недоговорки; напротив, теперь затруднялся он — таить от неё задние мысли.

После потери дочери ей нередко мерещились катастрофы; она будто бы лучше других стала чуять опасность, а случалось, что и воображать её. Едва поняв, что Дмитрию Алексеевичу предстоит не просто утешать набедокурившего мальчугана, а иметь дело с неким невозможным долгом, она мгновенно представила себе целый набор воровских сюжетов от мордобоя до перестрелки. Как она и ожидала, отговорить Свешникова от поездки не удалось; впрочем, его доводы она знала наперёд. «Человек почти никогда не узнаёт об убийстве себя», — сказал он ей недавно, в отвлечённом разговоре (она крепко запомнила фразу, согласившись, что имеют значение только чужие смерти, а потом, про себя, — что дочка не ведает о пережитом ею, Марией, ужасе). Он же, продолжая невесёлую тему, напомнил и о том, что у него не осталось родных: исчезни, кто бы стал по нему убиваться? Ему, наверно, и в голову не пришло, что так можно обидеть Марию.

«Какие деньги? У меня, ты ведь знаешь, их нет», — отговаривался Дмитрий Алексеевич, и Мария пыталась втолковать: «Это-то и страшно».