Хор мальчиков

Есть ещё и память вещей (вот что не теряется); здесь, в отцовской квартире, много их напоминают мне: больше — об отце, меньше — о маме, ушедшей слишком рано. На что ни глянь: старая тяжёлая мебель (мамино кресло), прадедов письменный прибор, которым никто уже всерьёз не воспользуется, бронзовая лампа, книги… Какие-то вещички я взял было, переезжая в свой холостяцкий дом на Вернадского, да потом, когда Раиса новой хозяйкою принялась выкидывать будто бы старый хлам, их пришлось, спасая, поспешно вернуть сюда. Людмила и без того собрала целый музей профессора Свешникова; думаю, и её сыновья не подведут. А после меня не останется ничего — так, пара безделушек. То, что я купил на немногие марки государственного пособия, допустим, на блошином рынке, как оказалось, государству же и принадлежит. И только на мои записи никто не посмеет позариться. За этим проследит Мария.

Но что вообще сохранится в России? Это — вопрос. Нынешняя власть установилась, как водится, не навеки, тем более что президент, говорят, не просыхает, и окружение наверняка продумывает варианты перестановки. Трудно угадать, кто его сменит. Генерал Лебедь? Да он, видимо, уже спел свою песню. Помня перипетии последних выборов, я, обыватель, с тревогой гляжу на непуганых коммунистов: вот кто способен всё вернуть на ржавые, как в Зоне у Стругацких, рельсы. Последствия этого представить нетрудно, особенно — мне, прожившему при диктатуре пролетариата первые шестьдесят лет своей жизни. Народ же ответит самое большее — новыми анекдотами (да и позабытые вернутся), и сажать за них будут — по-старому.

Меня в эти дни кое-кто подначивал вернуться: мол, грядут перемены. А мне сдаётся, что как раз от перемен и понадобится укрыться. Где-то, кому-то я ещё пригожусь; да я и сейчас не бездельничаю.

Стыдно признаться, я не обрадовался краткому наезду в родную Москву. Кое-что в ней пропало, что-то, всего за неполный год, выросло или изменилось, но главное — это больше не мой город, и я смотрю на него спокойными глазами.

Где теперь предстоит поселиться, ещё неизвестно. Места для переселения выбирают не по глобусу, соединив ниточкой две точки: Москва — Германия, далее везде… Новая страна обернулась множеством разных по характеру и воспитанию мест, и то из них, куда меня определили, совсем не конфетка. Мы с Марусей, наверно, постараемся податься куда-нибудь подальше — не ради большего комфорта, а для того, чтобы полнее жить. Находятся новые и новые доводы в пользу такой перемены, и вот — последний: начав свои статьи, я вмиг понял, что не обойдусь без хорошей библиотеки с книгами пусть и не на русском, но тогда — на английском языке; значит, надо бы поискать пристанища в большом университетском городе. Мои “размышлизмы” надобно чем-то подкреплять и сравнивать с чужими, и без книг я живу как бы ещё до начала света, то есть до того, как возникли пространство и время.

Пространство всегда, по незнанию, впечатляет, однако удавалось же в нём перемещаться более или менее произвольно, а во времени… Учёные позволяют себе рассматривать то и другое вместе или будто бы даже одно в другое преобразовывать, но я, земной и приземлённый человек, мыслю инженерными категориями, отчего совмещаю эти два понятия лишь для оценки пути между пунктами А и В. Привычная задачка, да может открыться, что для решения полезно бы знать свойства станции назначения: вместо сомнительного послезавтра, на что я было настроился, меня перенесли даже и не во вчера, а в позавчера: мало того что по гэдээровским улицам тарахтят пластмассовые машинки, которым далеко даже до “Запорожца”, но и в быту вдруг попадаются совершенно дикие вещи, противные моим предвзятым представлениям о западной культуре; публике не мешало бы перенять у нас кое-какие манеры.

Как бы там ни было, дорогу до намеченного пункта В я одолел. Там со мною пока не произошло ничего важного (о встрече с Марусей разговор особый), а последствиям прошлой жизни только ещё предстоит проявиться; скорее уж начнёт меняться образ мыслей — если на него способен повлиять даже переезд с одной квартиры на другую, то чего ожидать от переезда в страну с незнакомым уставом?

Вот о чём я думал, пока брёл от Тверской до подъезда, а когда вошёл в квартиру, стало уже не до “Бродвея” и не до банальной связи всех времён с пространством: сразу после нашего с Денисом ухода Людмила вдруг почувствовала себя так плохо, что не смогла даже добраться до телефона… Когда я вошёл, она полулежала в кресле ещё перед дверьми спальни… Я вызвал скорую — и ждал, и ждал…

Потом все часы смешались.

Я впервые чувствую настоящую боль, осознавая своё одиночество. Мне всегда казалось, что я умру раньше Людмилы, пусть она и старше. А теперь я могу потерять последнюю естественную связь со своей землёй.

Если дела окажутся нехороши, я не смогу вернуться в Германию. Но при этом нельзя не вспомнить и о другой стороне — о стране, которой я служил сорок лет (и много раз слышал о своей незаменимости) и которой стал не нужен; это было последнее унижение, которое я испытал от неё. Нужным я ей никогда не стану.