Хор мальчиков

Чем дальше в недостоверное прошлое уходил выпускной год, тем уверенней их класс называли самым дружным в школе — судя по числу приходивших на традиционные сборы. Однажды — на десятилетний юбилей — они явились в полном составе, тогда как из параллельного класса пришёл всего один человек; его, конечно, взяли под своё крыло, и он потом так и прижился у них. Кто-то, конечно, бывал не всякий раз, а пропускал по три-четыре года кряду, кто-то вдруг объявился лишь ровно через четверть века, но имелся некий костяк, без которого не обходилась (да и не случилась бы) ни одна встреча. Самым предприимчивым и суетливым из этого ядра оказался тот, кто если и выделялся в школе, то лишь одним — изобретением шалостей: вечный троечник Бунчиков. Самый маленький ростом среди одноклассников, он не мог предводительствовать ни в чём; снисходительное, слегка насмешливое отношение товарищей не дало ему даже права носить сколько-нибудь звучного прозвища: с самых первых дней его звали просто Бунчиком, без выдумки. Он не возражал, оттого что глупо возражать против кличек: те образуются сами по себе — и прилипают навечно; Павлик и спустя сорок лет после школы так и остался — не Бунчиком для битья, а всё же — Бунчиком на побегушках. Это была выбранная им самим роль — единственная, быть может, особенная партия в слаженном хоре мальчиков, который, несмотря на попытки многоголосия, странным образом обходился без дирижёра: ни комсомольский секретарь не приставал с глупостями, ни непременные в больших ребяческих стаях хулиганы (у них — числом два) не смели обижать хотя бы и слабейшего из хора — и слабейший смотрел на них не со страхом, а снисходительно. Живя, в сущности, коллективным разумом, мальчики вели себя так, словно были не просто равны, а одинаковы, отчего много позже выяснилось, что они не так уж хорошо знают друг друга. В то же время у них не было общего увлечения: в классе не бушевали даже футбольные страсти; конечно, одни болели за ЦДКА, а другие — за «Динамо», но болезнь протекала вяло, и на переменках обходилось без драк.

— Не знаю, приду ли я и на этот раз, — неуверенно проговорил Дмитрий Алексеевич.

— Какой ты всё-таки бука. К хорошему это не приведёт. Но приезжай, разберёмся.

Разбирались они, как и всегда, за бутылкой вина, под джаз — только всё ж не на кухне, как это вошло в обычай у других, а в большей из двух комнат (большей, но не большой). Во второй, и подавно крохотной, обитал сын; ему, уже взрослому, было там явно тесновато, не говоря уж о том, что нельзя было приглашать девушек или, наконец, привести жену, и все понимали, что надо купить квартиру, и не было денег.

Сейчас говорили не об этом, но и никогда при Свешникове эта тема не затрагивалась — не потому, что была неловкой или тайной, но потому, что когда-то, когда было ещё рано, он сам вызвался помочь с деньгами, а теперь все знали, что его верный источник иссяк.

— Если б мы хоть пол слова знали о завтрашнем дне, — всё-таки начала жена Дениса. — А то ведь только разгонишься строить хоромы, как придётся самим уносить ноги. Проснёшься однажды — и новая власть, и хрустальная ночь, и уже не хоромы для сына, а пиковый интерес, казённый дом и дальняя дорога.

— Попала в точку, — с удивлением отозвался Дмитрий Алексеевич. — Кроме гадалки, спросить не у кого, потому что переписываться с кем-нибудь за границей, спрашивать совета в нынешних делах — пустое занятие: пока дождёшься ответа, уже сам придумаешь новые доводы, а старые опровергнешь.

Вечеслов воззрился на него с изумлением:

— Что такое, Митя? Никогда не знаешь, чего от тебя ждать. Какая переписка? Какая заграница? Ещё вчера ты не смел произносить эти слова вслух.

— Тамара уже ответила за меня: проснулся — и гадалка тут как тут и нагадала дальнюю дорогу. И у меня нет выбора, потому что, она считает, альтернатива — казённый дом.

— Это продолжение сна или твои аллегории? — поинтересовался Вечеслов.

— Вдруг объявилась Раиса.

— Проснулся, а она рядом? Неужели её генерал пал смертью храбрых?

— Позвонила из автомата и через пять минут явилась во всей красе.

— Наконец-то кончились иносказания. И что Раиса? Захотела изменить гражданское состояние? — попробовал угадать Вечеслов, и Дмитрий Алексеевич подумал, что все воспринимают её одинаково: примерно такая же догадка пришла в голову и мачехе. — Или попросила лишнюю копеечку?

— Не то. То есть — изменить, да не так, как ты думаешь. У неё-то есть выбор, и Рая его сделала: решила уехать. Теперь евреев принимают в Германии — ну она и соблазнилась.

— Пришла попрощаться?

— Нет, позвала с собой.

— Тебя! — вскричал Вечеслов. — Тебя — в Германию? Фантастика, конец света!

— Жена-еврейка — не роскошь… — напомнила Тамара.

— Вот-вот, именно так она и сказала.

— Странно, что — в Германию, — задумчиво проговорил Вечеслов. — До сих пор попадались места и получше. Правда, не в Европе. О ней и не мечтали.

Ему не ответили, и после недолгого молчания он воскликнул, повторяясь:

— Фантастика! Русский, после такой войны — и к немцам? Хотя это, парень, твой единственный шанс.

— Так что же ты советуешь: бежать или нет?