Хор мальчиков

Никогда прежде Свешников не знал поисков угла: детство и юность прошли в просторной профессорской квартире, откуда он переехал уже в свою кооперативную, которую мог бы обменивать по вкусу, превращать во что угодно, от притона до лаборатории, съезжаясь и разъезжаясь с кем-то и пусть теряя при этом то квадратные метры, то виды из окна, но не теряя дома. Иногда он жалел, что так и не воспользовался этими возможностями — обмен, затеянный перед отъездом из России, был не в счёт как уже отвлечённая операция с собственностью, возможный толк от которой сводился опять же лишь к утешению сознанием того, что в случае плохого приёма немцами найдётся, куда отступить, в тыл.

Не имея с чем сравнить и прочно не обосновавшись, Дмитрий Алексеевич пока не мог дать оценку заграничному гостеприимству; бесспорным было лишь то, что он не чувствовал себя бесприютным. Комната в лагере была заведомо временным пристанищем (сравнение с пансионатом ещё и потому оказалось удачным, что он прожил в ней как раз срок, какой прежде обыкновенно определялся путёвкой, двадцать четыре дня); шестиметровая каморка с двухэтажной железной койкой ждала его в новом общежитии тоже ненадолго, но вот за нею угадывалось уже постоянное, до конца дней, но непредсказуемое жилище в незначительном городе, русская библиотека которого уместилась на двух стеллажах.

Сказать, что именно он выигрывает, а что утрачивает, было пока трудно, несомненным и немедленным приобретением оказалась только возможность никуда не спешить, расположившая не к безделью, но к сосредоточенности, и всё-таки Дмитрию Алексеевичу часто приходило в голову, что его планы работать в одиночку, то есть без помех, что-то писать, слишком наивны, и что в действительности его умственные усилия никому больше не понадобятся, и что подлинная жизнь осталась за спиною, в России. Привыкший там видеть, как его идеи непременно и скоро воплощаются в нечто осязаемое, он приехал в Германию человеком без имени, чьи заслуги неведомы, а стариковские мысли мало кого интересуют (он всё время забывал, пускаясь в эти сопоставления, что и в Москве сейчас интерес к его работе упал настолько, что сама лаборатория перестала существовать).

Когда-то, в благополучные времена, невольно выходило так, что он, добиваясь в работе заказанных вещественных результатов, предъявлял заказчику лишь половину возможного или сделанного, вторая же, невостребованная часть шла всё же не в корзину, а откладывалась им в некую кладовку памяти с тем, чтобы всегда была под рукою; эти запасы он мечтал когда-нибудь на досуге, на пенсии, привести в порядок, а быть может, и произвести из них какой-нибудь полезный продукт. Теперь он не только знал, где могут пригодиться его особенные математические методы, но находил в своём старом деле ещё и философскую сторону, на которую стоило бы обратить внимание; те, на кого он работал, или не догадывались о ней, или были равнодушны, а на самостоятельные штудии Дмитрию Алексеевичу недоставало ни времени, ни сил; он разумно отложил их до приезда в Германию, где уже, кажется, никто, кроме жены, не мог бы помешать этим занятиям, для которых требовались лишь трезвый ум, память и чистая бумага.

Но и с женою на первых порах всё устроилось как нельзя лучше.

О своей пробной поездке Дмитрий Алексеевич рассказал ей довольно пространно, в том числе — и о Захаре Ильиче с его собакой (сначала даже об одной только собаке и рассказал), и об одной паре из хайма, состоявшей, как можно было догадаться, в фиктивном браке, но живущей порознь (Мария, улучив момент, поведала на ушко, что и Захар Ильич по бумагам числится мужем энергичной нестарой особы, неравный брак с которой был затеян с единственной целью вывоза той, полукровки, из России; угодив таким нехитрым способом ближнему, возможно, небескорыстно, даже определённо небескорыстно, Захар Ильич поначалу справедливо опасался осложнений — как непредвиденных ходов со стороны условной супруги, вплоть до посягательств на стариковскую свободу, так и вынужденных долгих неудобств в быту, — но дело повернулось так, что если женщина безусловно выиграла, то и он, вопреки закону о сохранении материи, не потерял ровно ничего, неведомым образом сумев отделиться от спутницы). Подробности их отношений совсем не заинтересовали Дмитрия Алексеевича — к неудовольствию Раисы, вдруг насторожившейся и засыпавшей его целым ворохом вопросов, на которые он не сумел ответить. Они даже повздорили из-за этого.