Хор мальчиков

Столкнувшись теперь с Марией там, где этого никак нельзя было ожидать (но ведь он в своё время и познакомился с нею не где-нибудь, а на краю земли), Дмитрий Алексеевич не посмел обнаружить на людях свою непомерную радость, а держал себя так, словно просто нашёл среди аборигенов знакомую землячку, не более. На вопрос, насколько знакомую, он мог со спокойной совестью развести руками, и в самом деле зная о ней слишком мало и только собираясь расспросить наконец и о видимых подробностях её бытия, и о вещах, таимых от чужих. О многом им нужно было поговорить наедине — и не терпелось, конечно, хотелось — здесь и сейчас; нынешнее же свидание вышло на глазах многих. Их, выбравшихся на улицу в поисках кто — нужных в быту, а кто — лишних, зато диковинных вещей, Свешников полагал не очевидцами, а соглядатаями; что ж, там были и такие: и доброхоты, советчики и просто любопытные, и все вместе они упустили самое важное, спохватились, да поздно: поначалу никто не понял, что надо смотреть во все глаза, не знал даже — куда; никто, кроме двух нечаянно посвящённых и Раисы, безошибочно почуявшей направление. Она, нет сомнения, смотрела, свернёт ли эта пара в общежитие или пройдёт дальше, на автобусную остановку, чтоб укатить, уже не угадаешь куда — в злачные ли места или в гнёздышко этой женщины, с которой Свешников незнамо как исхитрился сговориться ещё в Москве, до отъезда. Дмитрий Алексеевич, казалось, осязал затылком её взгляд — так был уверен, что ей хочется догнать и вмешаться и разоблачить — и только недостаёт сил оторваться от нынешнего редкостного занятия. На какой-то миг он почувствовал себя мальчишкой, пойманным на месте проступка, и понадобилось усилие, чтобы напомнить себе о подробном договоре с Раисой, по которому им, свободным, нечего стало делить, — усилие немалое из-за уверенности в том, что, как в известной полицейской формуле, всё сказанное им могло быть использовано против него и всё сделанное им могло быть использовано против него, и сделанное каждым — против каждого, и если даже всякое доброе дело могло быть истолковано превратно, то выход напрашивался только один, невозможный: затаиться, избегая поступков на публике или вообще — поступков, вообще — напоминаний о себе. Но и всякое бездействие могло быть обращено против него, оттого что кроме нечаянного зла, следствия оговорок, ошибок либо собственной небрежности, где-то рядом всегда существует и зло активное, ищущее себе предмет; никто из невинных или наивных не знает, как его избежать. Заранее навыдумывать предосторожностей он не мог, они всё равно запоздали бы, оттого что нельзя защититься от ещё не существующего на свете зла, ведь когда-то и щиты у воинов появились позже копий и стрел.

— Твоя жена смотрит, куда мы направимся, — сказала Мария, не оборачиваясь.

— Она не жена вовсе, ты знаешь.

— Вы приехали вместе.

— С её стороны было удивительным благородством сыграть эту роль.

— Благородством! Одной ехать страшно: мало ли что произойдёт в дороге. И ты, значит, в благодарность за это…

— Это фантастика, но тут мы поселились порознь, даже в разных подъездах.

— Ловкие вы ребята.

Он содрогнулся, вспомнив.

— Не стоит заходить к тебе, — сказала Мария, опередив его предложение, и Свешников не возразил: сам понимал, что — безрассудно, хотя и не мог не пригласить.

Он предпочёл бы посидеть в кафе, где никто не смел бы их побеспокоить, но Мария отвергла и это, объяснив, что подобная роскошь ему пока не по карману.

— Пока? — не понял Дмитрий Алексеевич. — Ничего же больше не изменится.

— Изменишься ты. Я знаю, как это бывает. Сейчас ты не в состоянии рассудить, что дорого, а что — нет, и у тебя на счету каждая марка: ты наверняка переводишь в уме все цены на рубли — занятие не для слабонервных. Потерпи, пока не убедишься, что раз или два в месяц бокал вина и чашка кофе в приличном кабачке тебя не разорят.

— Не разорят и сейчас.

— Сейчас ты проводишь меня до дома.

Боясь торопить события, Дмитрий Алексеевич молча смирился с этим «до», а спустя полчаса столь же невозмутимо согласился подняться в её комнату.

Мария занимала почти такую же, как у него, клетушку, но — о четырёх каменных стенах, тогда как пеналы Свешникова и Бецалина имели только по три, разделяясь между собою даже не перегородкой, а встроенным шкафом, картонная стенка которого не мешала переговорам соседей. («Вы печалились из-за нар, — сказал накануне Альберту Дмитрий Алексеевич, — а нам не нужно даже перестукиваться».) Кровать тут стояла тоже двухъярусная, и верхняя её часть была занята чемоданами и картонными коробками.

— Как же так, — озадаченно проговорил он, — разве ты живёшь одна?

— Ну конечно.

— А дочь?

Мария не ответила. В этот момент она стояла так, что Свешников не видел лица — может быть, нарочно стала так, чтобы скрыть глаза. Только выдержав паузу, она словно спохватилась:

— Что же ты стоишь в дверях? Сядь.

В дверях — это было в шаге от кровати, на которую — если не на единственный стул — и предлагалось сесть. Он протиснулся дальше, к окну.

— Ты говорила, вас не разлить водой. Тогда она, правда, ещё училась в школе.