Хореограф

Боже правый, как это? Что он такое говорит? Сам себе отец, сын и дух святой… Залевский задержал дыхание от пронзительного смысла фразы, от вспучившейся в сознании эпичной, почти мифологической и одновременно трагической фигуры. Его внутренний постановщик искал и не находил аналогов возникшему образу. А образ цеплял. Только на ум ничего не приходило из известных сюжетов. Зевс родил из бедра сына – Диониса. Но чтобы сын выносил в себе своего отца – до такого не додумались даже олимпийские боги!

Хореограф второпях делал пометки в блокноте, с которым не расставался. Старался уловить скользкие рыбьи хвосты мыслей. Отметил, что и Дионис, бог вдохновения и экстаза, должен быть близок этому парню – спектрально, корреляционно, во взаимосвязи случайных величин: этот человек понимает, какую роль играет в жизни боль, экстаз и травматический опыт. И еще он подумал, что нимфы так же спасали Диониса где-то в землях израилевых, в Нисе, как мальчишку – его консерваторки здесь, в Москве! Как всё переплелось в нем! Он – не случаен. Он – воплощение. Но чьё? Эх, хорошо бы иметь компьютерную программу вроде той, что создает музыку, которая писала бы либретто на основе имеющихся данных и экстраполяций. Но на настоящую интригу способен только изощренный и порочный человеческий ум.

– Но я буду биться за себя. Сколько смогу, – сказал мальчишка.

Сколько сможет. А что потом, когда кончаться силы и вера, когда упрется в стену? Ах, как хорошо! Как замечательно, что ему с первого раза удалось нащупать болевые точки! Так надо. Этого требует его профессия. Ведь если парень согласится стать частью его постановки, он, хореограф, будет знать, на какие точки давить, чтобы вызвать нужный эффект. Акупунктура может быть лечением и даже анестезией, а может причинять боль. Вот такой он ловкий мануал! Ничего личного. Глиняную форму отправляют в печь, но получится ли в итоге чаша – решает Космос.

– У тебя сейчас много работы? – сменил тему Залевский. Он видел, что на парня накатила тоска, но не имел ни малейшего желания впадать вместе с ним в минор.

– Нет. Иногда просыпаюсь утром и понимаю, что вставать незачем. Некуда идти. Нигде не ждут. Но это – временно, – спохватился он. – Просто эмоционально не могу собраться. А хочется, чтобы это было честно. Так что выступаю редко, и мне это очень тяжело дается.

– А тот концерт в клубе? – удивился хореограф.

– А на том концерте я пел специально для тебя, – засмеялся парень. – Я еще перед выходом на сцену заметил тебя за столиком, и меня это завело. И штырило весь вечер! Я делал это для тебя. Я старался для тебя.

Он улыбался Марину.

Вот так новость! Залевский был сражен. Они тогда в клубе, оказывается, зажглись, словно чиркнув друг о друга. И оба горели. А теперь еще это трогательное признание. Есть ли что-то более сексуальное, чем эта фраза: «я старался для тебя»? Он просто не мог припомнить, кто и когда делал что-то для него. Старался для него. Дарил и посвящал себя ему! И отдавался этому так страстно. Тело его наливалось горячим, он понимал, что пламенеет лицом, и не сопротивлялся, не пытался подавить возникшее чувство. Только видел он перед собой двоих: попеременно – то мальчика, то мужчину. И кто-то из них был наваждением. Кто?

– А почему, почему ты так на меня прореагировал? Мы ведь даже не были знакомы.

Марину хотелось говорить о них двоих, хотелось выпытать что-то, что даст ему еще один драгоценный повод длить это блаженное состояние. Какое-нибудь новое откровение.

– Ну, ты же известная персона. Мне захотелось тебя… удивить.

Удивить или заполучить? Залевский не рискнул уточнять. Он не любил игру в поддавки – моментально терял интерес. Ему необходимо было самому ощущать себя хищником: подкрасться, как лис к куренку, ухватить за шейку и унести за далекие горы, за широкие реки, в дремучие леса своей внезапной страсти. И никогда не называть вещи своими именами. Потому что слова не имеют никакого отношения к действию. У всего слишком много имен. На каждом языке – свое. А язык тела понятен всем. Всем посвященным.

– Слушай, мне сейчас хочется, чтоб все прежнее отболело уже и отвалилось. Зарядиться чем-то новым надо, – услышал он собеседника. В сознание Залевского полезли невероятной манкости картины, и он на миг предался грезам.

– Я еду в Индию. Хочешь, возьму тебя с собой? Я бываю там иногда – там живет мой старый школьный друг. Насовсем перебрался. Ну, или пока не надоест одной из сторон – ему или Индии.

– Ты возьмешь меня с собой? – переспросил мальчишка.

– А что? Тебя что-то смущает?

Он и сам смущен был своим порывом. Погружение в Индию было для него процессом интимным. Индия приносила ему ощущение абсолютного счастья. Он всякий раз брал туда с собой кого-нибудь, но все равно оставался с Индией один на один и впитывал ее, чтобы потом вложиться яркими впечатлениями и переживаниями в творчество. И он так мало еще знал этого парня, и таким непонятным он представлялся сейчас Марину. Но он уже подозревал, что и в Индии будет думать о нем. А значит, все равно не сможет испытать блаженство, за которым туда ездил.