Хореограф

– Есть такое понятие, как культура, – оправдывал Марин проштрафившееся перед мальчишкой человечество.

– А что некультурного в физиологии? Смотри, как красиво. – Он развернул покрывало. – Что естественно, то не безобразно. Не я придумал.

– Тебе не кажется такой подход к культуре человеческого общества несколько примитивным? Есть понятие ментальности каждого народа, понятие традиционных ценностей, которые имеют соответствующее им наглядное выражение.

– Примитивным? – Собеседник в показном (как подумалось Марину) недоумении почесал нос. – Мне кажется, что культура как раз и начинается с тела. С отношения к своему телу. Тело – точка отсчета. Оно постоянно с тобой, постоянно напоминает о себе так или иначе. Каждый уже к семи годам все у себя нашел и даже придумал, что с этим делать. И мне представляется, что в какой бы традиции ни был воспитан человек, чем бы его мозги ни нафаршировали, он не перестает быть человеком в физиологическом смысле. Разве нет? И он либо уважает в себе физиологического человека, либо предает его и жертвует им в угоду моралистам, не способным к плотской любви. Секс – это тоже культура. Часть культуры, питающая, в том числе, и искусство. Особенно здесь. Ты же не будешь с этим спорить? И если эту часть культуры не развивать, если запрещать человеку доставлять и получать телесное удовольствие, то он не сможет полноценно раскрыться, реализовать свой природный дар, останется в этом смысле ущербным.

Залевский напрягся. Что с ним сейчас сделали? Щелкнули по носу? Уличили в лицемерии? Исследованный и почти уже идентифицированный объект, будто случайно проговариваясь, на его глазах превращался в субъект, наделенный безусловными полномочиями интерпретации бытия у порога свободного выбора. Впрочем, хореограф подозревал, что со свободой выбора в принципе что-то не так, хотя и не задавался никогда целью четко сформулировать, в чем, собственно, состоит досадный подвох. Он хотел отшутиться, но счел первую пришедшую в голову мысль не стоящей, расстроился и сердито молчал всю дорогу, обдумывая источник и перспективы этого внезапного «мастер-класса».

Вернулись в дом, и Марин занялся декорированием интерьера, который обрел под его руками восточный дух и колорит (немного Boho) и напоминал теперь шатер – чистая театральщина и развод приезжих. Многометровые сари были обмотаны вокруг вентилятора на потолке, а концы полотнищ прикреплены к стенам картинками на гвоздях. Залевский подумал, что не стал бы делать этого для себя. Он старательно вил гнездо для своего спутника. Очень хотел, чтобы ему здесь понравилось. Думал также о контексте пространства, динамичного взаимодействия его с человеком, способностью пространства – естественного или правильно организованного – влиять на ощущения и побуждать к действию.

– Чувствую себя под юбкой, но обманутым в ожиданиях, – смеялся мальчишка, глядя вверх на притаившиеся в шелках лопасти вентилятора.

Вдвоем стелили на тахту новое белье – молча, излишне деловито, не глядя друг на друга, в одиночку противостоя гипнозу белых простыней. Торопливо скрывали их под новым покрывалом.

8

Нет занятия блаженней, чем сидеть на веранде лицом к закату, провожая солнце за кромку моря. Зимняя, обделенная солнцем Москва утомляла Залевского вечной сыростью, туманной монохромностью пейзажей и к марту вгоняла его в глухую тоску. До спазмов сосудов, до головной боли и тошноты ненавидел он это мартовское – «грачи прилетели». Черные птицы вернулись из райских мест и кричат: зачем мы здесь?! Как нас опять сюда занесло?! И от ужаса совершенной ошибки загаживают подтаявший снег под деревьями. Но до этого кошмара есть еще пара месяцев белой за городом зимы. А потом земля захлебнется половодьем околоплодных вод и в муках исторгнет из себя новую жизнь – листья, травы, злаки и цветы. Чтобы уже через несколько месяцев схоронить все это в белом саване и скорбеть до следующих родов. Какое насилие – эти ежегодные роды и похороны…

Ритмично били в барабаны на берегу – традиционная в здешних местах увертюра к закату. Такой насыщенный выдался год – с ума сойти от этого ритма! Еще недавно он был на подъеме. Из него перло и выплескивалось! С утра уходил в работу, как в запой. Не ждал, когда к нему с дарами пожалует муза. Музы, считал он, – выдумки ленивых бездарей. Приходил в репетиционный зал, видел свою труппу, молодые вдохновенные лица, молодые прекрасные тела, готовые подчиняться его воле, и это заводило его. Он нашел свой стиль, свою лексику, свой способ выражения чувств. И воплощал все это посредством тел и душ своих артистов. Он дарил им новые ощущения, но требовал сотворчества, желал, чтобы они удивляли его, чтобы можно было перетекать друг в друга эмоциями. Он взламывал их. Заставлял открываться. И каждый из них отчаянно жаждал его внимания, прикосновений его властных рук. Заполночь отключался, сраженный «усталости последним поцелуем», и видел сны – всегда выпуклые, цветные, волнующие иносказанием и незавершенностью сюжета. Просыпался с ощущением явленных ему откровений.