Хореограф

– Эй, мотеки (сладкие – любимое обращение Алтухера)! Your pals are over there! – крикнул он, махнув рукой в южном направлении, где кучно селились их соотечественники и висела на дереве огромная стилизованная ладошка с молитвой.

Сколько чудес таит в себе каждое новое утро, сколько надежд рождает его перламутровая нагота и безмятежность! Хореограф наслаждался свежестью раннего часа. Улыбался, представляя, как заглянет сейчас в глаза своего спутника, спросит о чем-нибудь, услышит его голос. Жизнь на отдыхе состоит из таких приятных пустяков! Потянулся, ощутил свое тело, проделал несколько упражнений из комплекса у-шу, вдруг заметил местную чумазую ребятню, с интересом наблюдавшую за его эскападами, и сбежал под сень шатра.

– Это ты меня сюда притащил? – услышал он глумливый голосок.

– Еще чего! Я тебя тут ночью обнаружил.

– Да ладно… – куражился наглец, – ты еще скажи, что я сам себя твоей рукой накрыл!

– Ты меня разбудил хуком в печень, – оправдываясь, проворчал Залевский, вдруг рассердившийся на себя за ночную мелодраму, в которую впал под воздействием беседы и последующей неожиданной находки в своей постели.

– Ты же не спящая царевна, чтоб тебя поцелуем будить, – смеялся мальчишка. – Хотя… хм… надо будет попробовать!

И в Марине взыграло, заискрилось: он наслаждался его веселой дерзостью, испытывал ощущение легкости и новизны.

– Дрыгался всю ночь, спать не давал… Что тебе снилось?

– Я удирал от какого-то звероящера!

– Удрал?

– Ага!

– Ошибаешься! Я твой звероящер! На пол! – скомандовал хореограф с мстительной ноткой в голосе. – Будешь отжиматься! Каждый день!

Он не стал бы этого делать – отдых должен быть всеобъемлющим, но ему захотелось придать форму, рельеф тонкому телу парня. Чтобы он полюбил свое тело, распоряжался им с удовольствием и пользой и не стыдился обнажаться.

Свободный и своенравный мальчишка – его приключение, его остров сокровищ – каким-то непостижимым образом «включил» Марина. Это было как обещание новой жизни. Дом на берегу океана становился обителью метаморфоз.

Пляж принес новое беспокойство: на парне были белые плавки. Явно дорогие, отнюдь не случайные, они никак не вязались со здешним простецким образом жизни, который привык позволять себе Марин. И это выглядело как-то слишком. Слишком откровенным, слишком очевидным. Он не мог оторвать взгляд.

– Почему белые? – не удержался от вопроса.

– Белый цвет – чистота и невинность, – засмеялся мальчишка.

– А черный? Грязь и порок?

– А черный – бездна-а-а! Потому что ты начинаешь домысливать то, чего не видишь. Я просто честен с тобой!

Никогда Залевский не чувствовал себя объектом столь откровенных насмешек и удивлялся своему терпению. Но еще не накатила полуденная жара, и так хорошо было лежать рядом на песке, повернувшись лицом друг к другу, ласково и изумленно смотреть в его глаза, вдруг туманящиеся поволокой истомы, улыбаться блаженно, распустив нечаянно губы, ощущать на своем лице его щекотное дыхание и знать, что это не сон. Вертелось на языке вдруг наново переосмысленное:

«Взгляни, как солнце обольщает
Пересыхающий ручей
Полдневной прелестью своей…»

Быть может, именно этот малый являлся в прошлой жизни Ходасевичу «полдневной прелестью своей» (юноши? девушки?) и питал его пересыхающий ручей? Быть может, он в каждом перерождении своем приходит к поэтам, художникам, музыкантам и вдохновляет их. В каком обличии? Он теперь будет искать его лицо на всех портретах всех времен – от эллинских до нынешних.

Залевский зажмурился от наслаждения и острого желания сохранить картинку.

– Все, ты проиграл! – заявил мальчишка.

– А мы разве во что-то играли?

– Конечно! Нельзя безнаказанно смотреть в глаза. Кто моргнул, того съели!

В глаза! Смешно… Каких трудов, какого самообладания ему стоило отвести взгляд от белых плавок!

– Не подавишься? – усмехнулся Марин.

– Ладно, я только укушу, – согласился его спутник и, примерившись, лениво прихватил зубами плечо Залевского.

Ощущение оказалось совершенно новым для хореографа – его еще никогда не кусали. И теперь он не знал точно, как к этому следовало отнестись. Ему, пожалуй, было приятно, но действовало совершенно парализующе, как будто из слюнных желез этого неведомого существа в кровь Залевского попал нервнопаралитический яд.

Не дождавшись сопротивления, продолжения игры, не приглашенный разделить внутренний диалог хореографа с воображаемым поэтом, мальчишка потерял интерес и поднялся. Он стоял у кромки воды, продавливая теплую песчаную жижу между пальцами ног. Заметив, что Марин его фотографирует, влез на валун и принялся позировать, принимая позы картинные, лики отрешенные. Наверное, уже представлял, как станет баловать снимками своих поклонников и удивлять «желтую» интернет-прессу. Он слонялся по пляжу, писал что-то своими длинными пальцами на плотном влажном песке. Поглядывал на Марина при этом.