Хореограф

– Представляешь, нам говорили, что ноты – это буквы ангелов, и чтобы бог тебя услышал, нужно петь.

– Тогда лучше траля-ля пой, а-то текст – адов! – засмеялся хореограф. – Бог краснеет.

Эта песенка… Только нет никаких девочек вокруг. Или именно от их отсутствия, от временной их недоступности так несдержан он? Впрочем, с чего Марин взял, что текст посвящен девочкам? Просто по умолчанию так воспринимается или все же есть прямые указания – хотя бы глагол в женском роде? Залевский потянулся за текстом. Зацепился за название: «Не останавливай меня». Хмыкнул. Посочувствовал извечному риторическому мальчиковому вопросу: «Что мне со всем этим делать теперь?» Можно подумать, он не знает! У Залевского были на этот счет вполне конкретные ожидания.

Никогда еще хореографу не приходилось анализировать столь специфический текст со столь странной целью. И вдруг ему показалось, что парень исполнил его, Марина, партию: он ведь тоже задавался вопросом, что ему со всем этим делать. Но так и не решил. Откуда он узнал? Он сейчас провоцировал Залевского?

На самом деле хореограф уже видел в этой композиции мужской балет, взрослый, брутальный, щетинистый, который обязательно придаст ей должной выразительности и вознесет мальчишку с его отчаянными желаниями на высоту избранной жертвы людских предрассудков, жертвы жесткого социального опыта. И тогда смешная непристойная песенка зазвучит щемяще трагично. Это будет тема жертвоприношения. Да, он даст ему мужской балет и сделает постановку пронзительной! Мужчины его балета, сильные и зрелые, защитят от ярости ханжей мальчишку, посмевшего открыться… Нет… так не бывает… Они оплачут его, оплеванного и затоптанного толпой за свои откровения. Он же рвется отдаться толпе? И мужчины оплачут его, воплотившего их собственные терзания былой юности. Да, они ничем не смогут ему помочь, потому что это будут не мужчины, а их тени, тени тех, кто прошел этот путь, но под давлением лицемерного общества и его удушающей морали отрекся от правды тела. Или не так! Именно они и казнят его. За все. За их собственный стыд, за то, что они не посмели когда-то, а он посмел. Ему вообще нужен на сцене мужской балет. Чтобы оттенял его трепетность. А-то ведь захочет шоу – наберет по бедности дешевых дрыгалок, девушек go-go… Ни техники, ни драматургии. Одни ляжки.

Или все совсем наоборот? Его вынесут на своих плечах мужчины, готовые защищать, готовые за него биться. Почему? Потому что он – Король греха! Ну конечно! Как ему сразу не пришел этот образ на ум? Он – искушение! Все пространство вокруг него насыщено греховными мыслями. Его грех сладок и весел. Его несет поток. Король капризен! Именно из каприза, играючи, назначил он Марина «отцом». Стало быть, Марин – королевская прихоть, персонаж его игры. И этот новый народившийся Король греха низложил его. Цель любой игры всегда заключается в том, чтобы атаковать короля.

– А скажи, ты в своей работе, в своих постановках всегда исходишь из музыки? Следуешь за ней? – спросил мальчишка, прервав биение творческой мысли хореографа.

Хореограф с трудом вынырнул из нарисованной его воображением картины и всматривался в лицо собеседника в поисках подтверждения своим мыслям. Поиск не дал релевантных результатов – лицо выражало лишь почтительное внимание и искреннюю заинтересованность в ответе на заданный вопрос.

– Это раньше так было, – вздохнул он, – когда я ставил свои балеты на музыку великих мастеров прошлого.

– А что изменилось с тех пор?

Стоит ли говорить с новым и пока малопонятным человеком о том, о чем он только начинал говорить сам с собой? Раньше он ничего для себя не формулировал, не пытался отточить мысль, идею – бросался нахрапом, полагаясь лишь на творческую интуицию. В какой-то момент он даже перестал искать единомышленников. Его танцовщики должны были научиться чувствовать его. Без слов. Но собеседник располагал к себе, вызывая на откровенный разговор.

– Почувствовал уверенность, стал больше доверять себе. И доверяться телу. Тело ведь тоже может диктовать, если к нему прислушиваться. Возникает идея. Она рождает динамику, рисунок. И вот на все это – на идею, воплощенную в динамическом рисунке, я заказываю или подбираю музыку. Да, теперь для моих балетов специально пишут музыку. А потом шаманю: совмещаю одно с другим под высоким давлением и при критической температуре. И происходит диффузия. И получается сплав. То есть, теперь в моих спектаклях первичны мои собственные идеи и тела моих артистов. Даже Стравинский признавался, что иногда его музыка рождалась из-под пальцев. И утверждал, что пальцам следует доверять.

– Почему ты так часто говоришь о Стравинском?

– Потому что он писал много музыки именно для балетов. Для Дягилевских Русских сезонов, например. Он как никто другой чувствовал танец. Я мечтаю найти такого композитора.

Залевский совсем не ожидал обрести в парне собеседника, с которым придется объясняться, залезать в самую суть своего творчества, говорить о технологиях. Но он видел живой интерес, и это его подкупало.