Хорош в постели

– Позвоню, – солгала я. Я хотела, чтобы они побыстрее ушли. Ушли из моей квартиры, из моей жизни. Я чувствовала, что вся горю, должна что-то сделать, а не то взорвусь. Из окна я наблюдала, как они сели в автомобиль и уехали. Потом надела эластичный бюстгальтер для бега трусцой, футболку, шорты, одну кроссовку и вышла на горячий от солнца тротуар в твердой решимости не думать о моем отце, о Брюсе, о моей дочери, не думать ни о чем. Просто ходить. Ходить для того, чтобы потом наконец-то уснуть.

Май плавно перетек в июнь, и все мои дни вращались вокруг Джой. По утрам, под восходящим солнцем, я первым делом пешком шла в Центральную детскую больницу Филадельфии, расположенную в тридцати кварталах от моего дома. В халате, маске и перчатках садилась рядом с Джой на стерильное кресло-качалку, держала ее за крошечную ручку, гладила подушечками пальцев крошечные губки, напевала песни, под которые мы танцевали не один месяц. Только в эти моменты я не чувствовала ярости, только тогда могла дышать.

А вот когда ярость возвращалась, когда грудь сдавливало, а руки так и норовили что-нибудь разбить, я уходила. Возвращалась домой, бродила по комнатам, сцеживала молоко, чистила и мыла все вычищенное и вымытое днем раньше. И отправлялась на долгую прогулку по городу в невероятно грязном гипсовом «сапожке», переходя улицы на желтый свет и бросая злобные взгляды на водителей автомобилей, которые трогались с места до того, как загорался зеленый.

Я привыкла к тихому голосу в голове, тому самому, что услышала в аэропорту, тому, который из-под потолка указал мне, что я злюсь совсем не на Брюса. Я привыкла к тому, что этот голос каждое утро спрашивал «Зачем?», когда я зашнуровывала кроссовки и натягивала через голову широченную футболку... спрашивал «Почему?» каждый вечер, когда я прокручивала на автоответчике сообщения: десять, пятнадцать за день, от моей матери, сестры, Макси, Питера Крушелевски, всех моих друзей, и стирала эти сообщения, никому не позвонив, а потом начала стирать, даже не прослушав. «Ты слишком грустная», – шептал он когда я шагала по Ореховой улице. «Не принимай так близко к сердцу, – шептал голос, когда утром я чашку за чашкой проглатывала раскаленный кофе. – Позволь им помочь». Голос я игнорировала. Кто мог теперь мне помочь? Что мне оставалось, кроме этих улиц и больницы, молчаливой квартиры и пустой кровати?

Телефонную трубку я не снимала, все звонки принимал автоответчик. Я зашла на почту, чтобы сказать, что уезжаю на неопределенное время, а потому прошу всю корреспонденцию пока оставлять у себя. Компьютер не включала. Во время одной из прогулок выбросила пейджер в реку Делавэр, даже не сбившись с шага. Мне разрешили снять «сапожок», и я начала увеличивать время прогулок: до четырех часов, до шести... Бесцельно моталась по самым неблагополучным кварталам города, мимо салонов, торгующих подержанными, а вернее, ворованными автомобилями, мимо проституток обоего пола, мертвых голубей в сточных канавах, сожженных остовов автомобилей, ничего не видя, ничего не боясь. Как кто-то или что-то сможет причинить мне боль? После того, что я уже потеряла? Столкнувшись с Самантой на улице, я сказала ей, что слишком занята, чтобы заглянуть к ней. Переминалась с ноги на ногу, устремив взгляд к горизонту, чтобы не видеть ее озабоченное лицо. Очень много дел, объяснила я, нет ни одной свободной минуты. Ребенка скоро выписывают из больницы.

– Могу я взглянуть на нее? – спросила Сэм. Я тут же покачала головой:

– Я еще не готова... то есть она еще не готова.

– О чем ты, Кэнни? – спросила Сэм.

– К ней еще никого не пускают. У нее очень хрупкое здоровье, – ввернула я слова, подслушанные в палате интенсивной терапии для новорожденных.

– Так я постою у бокса и посмотрю на нее через стекло. – Сэм явно не понимала, что происходит. – А потом мы пойдем и позавтракаем. Помнишь завтрак? Раньше ты очень любила завтракать.

– Я должна идти, – резко ответила я, пытаясь протиснуться мимо Саманты. Но она не собиралась меня отпускать.

– Кэнни, что с тобой?

– Ничего. – Я уже протиснулась, ноги пришли в движение, глаза устремлены вперед. – Ничего-ничего, все отлично.

Глава 19

Я шагала и шагала, и Бог словно снабдил меня особыми очками, через которые я могла видеть только плохое, только печальное, только боль и несчастья жизни большого города. Мусор, брошенный на уличных углах, вместо цветов, выращиваемых в ящиках за окнами. Мужей и жен ссорящимися, но не целующимися или держащимися за руки. Детей, мчащихся по улицам на украденных велосипедах, выкрикивающих ругательства и проклятия. Жутко воняющих перегаром мужчин, бросающих на женщин бесстыдные, похотливые взгляды. Я могла улавливать всю вонь летнего города: запахи конской мочи, горячего гудрона, сизых выхлопных, газов, выплюнутых автобусами. Из-под люков вырывался пар, из вентиляционных решеток – жаркий воздух подземки.

Куда бы я ни посмотрела, везде видела опустошение, одиночество, заброшенные здания с разбитыми окнами, шатающихся наркоманов с протянутыми руками и мертвыми глазами, печаль, грязь, гниль.