Хорошая плохая девчонка

— Эй, привет, принцесса, — говорит он. Он очень бледен и даже как будто уменьшился в размерах. Папа лежит на кровати, а вокруг него трубки и маленькие пузыречки, свисающие с алюминиевых столбиков. В палате с ним находятся еще пара-тройка таких же мужчин — привидений, вжавшихся в простыни и сдувшихся в размерах, словно воздушные шары. — Обычная биопсия, — объясняет мне отец. — Пока я здесь, будь хорошей девочкой и слушайся тетю Алису. Ты можешь пойти к ней, когда только захочешь. Так ведь, тетя Алиса? Ла может позвонить, как только ей что-нибудь понадобится.

Как обычно, тетю Алису я замечаю, только когда папа мне об этом напоминает. Она сидит на стуле около его кровати и держит его бескровную руку на своих коленях.

— Совершенно верно, Чарльз, — говорит тетя Алиса. — Ла всегда может прийти к нам, если вдруг ей будет страшно ночевать одной дома. Она может звонить нам в любое время.

Взгляд, который тетя Алиса бросает на меня, мне очень хорошо знаком. Так смотрели на меня те люди из автобуса. Мне почему-то делается смешно.

Но я не смеюсь.

Пусть это будет моим секретом.

День шестой

«У любви один язык, и это язык сердца». Папа неустанно повторял мне эту фразу, когда я была маленькой, так что я безоговорочно поверила в нее.

Он, конечно, имел в виду, свою любовь к маме, человеку совершенно не от мира сего, со своими абсолютно нонконформистскими взглядами на жизнь. Но это также можно было отнести к нашей любви с Мануэлем — то, что мы разговаривали на разных языках, никогда не казалось нам препятствием.

Я часто пыталась донести эту мысль до нашего учителя испанского языка, директора школы мистера Фостера, который всю свою недолгую и трагически завершившуюся жизнь свято верил, что изучение иностранного языка сводится лишь к механическому запоминанию слов и штудированию грамматики. Но у сердца своя грамматика, которую ты либо способен понять, либо нет. Мы с Мануэлем всегда понимали друг друга. И мне абсолютно наплевать на то, сколько раз я проваливала экзамен по введению в испанский язык. Всему виной были устаревшие принципы преподавания директора Фостера.

— Вы совершенно ни к чему не стремитесь, мисс Риордан, — говорил мне директор Фостер, пытаясь внушить чувство вины во время нашего разговора в его офисе. — Вы игнорируете замечания учителей, и каждый раз, когда я напоминаю вам о ваших неуспехах в испанском, вы заводите бесконечный разговор о каком-то своем мексиканском дружке из кегельбана, и это наводит меня на мысль, что вы совершенно не понимаете, о чем я вам говорю. Я отдаю себе отчет в том, что не очень-то вам нравлюсь, мисс Риордан. Я даже уверен, вы смотрите на меня и думаете: «Посмотрите-ка на этого старого дурака, реликт давно забытого прошлого с женой и детьми, да он одной ногой уже в могиле стоит». Но я искренне озабочен вашим будущим, мисс Риордан. Я не хотел бы видеть, как такая умная, привлекательная девушка выросла и стала… кстати, кем вы хотите стать, мисс Риордан? Вам не нравится математика. Вам не нравится чтение. Даже когда дело доходит до испанского языка — бесспорно, самого красивого и благозвучного языка на всем земном шаре, — то вы и пальцем не пошевельнете, чтобы выполнить домашнее задание. Так что, мисс Риордан, если мы что-нибудь не придумаем — я имею в виду мы оба, — то, боюсь, придется констатировать, что вы провалите экзамен по введению в испанский язык уже третий семестр подряд, и мне почему-то кажется, что меня это беспокоит больше, нежели вас. Я возлагаю на вас большие надежды, мисс Риордан. Я хочу, чтобы вы выросли и реализовали те большие возможности, которые в вас заложены.

Когда я выросла, я поняла, что человеческие создания в целом весьма предсказуемы, особенно такие, как директор Фостер, у которого за все время нашего общения на уме была только одна вещь (хотя, может, и две). Первая заключалась в том, чтобы затащить меня в одну из учебных комнат при каждом удобном случае, а вторая — внушить мне чувство вины, если я не делала того, чего он от меня хотел. (Как будто бы у меня был выбор.) Знаю, директор Фостер говорил много красивых фраз о том, как он заботится о всех людях, о том, кем они вырастут, кем станут и как реализуют свой потенциал и прочее, и прочее, и прочее. Но если вы спросите меня, то я считаю, что он просто притворялся.

Как и многие другие люди, он хотел, чтобы окружающие думали, что на самом деле он гораздо более глубокий и сострадающий человек, чем на самом деле.

Таково мое мнение о директоре Фостере, хотя справедливости ради надо признать, что он был первым человеком, пытавшимся меня спасти.

Что, в свете сложившихся обстоятельств и того, что произошло в дальнейшем с директором Фостером, крайне неоднозначно.

День седьмой

Суббота. Не могу определиться — это мой либо самый любимый, либо самый нелюбимый день недели. День, когда профессор Александр проводит со мной сеанс психотерапии в офисе надзирателя под наблюдением двух охранников за дверью.