Хорошие деньги

– Даже церковь, – подтверждает дядя. – Она стала на удивление безбожной. Если говорит Он, то говорит вовсе не Он, а Матфей, глава 5, стих 37, да и того понимают превратно, а совсем не так, как надо.

Не думаю, чтобы дядя платил церковный налог – десятину, принятую у верующих, – во всяком случае я был бы очень удивлён, узнав об этом.

Звонили колокола, светило солнце, по улице прогуливались принаряженные люди, но было очевидно, что такой человек, как дядя, не верит ни во что.

– Верю, – настаивал он.

Во что-то он, по его словам, верил.

Он верил, по его словам, в забывчивость.

В единственно великую слабость памяти, – он верил во всеобщую потерю мозгов, говорил дядя, вот во что он верил.

* * *

– Человек, – рассуждал дядя, – ведёт себя так, будто потерял адрес. У него амнезия. Вот он только родился, лежит и не знает, откуда он взялся. И когда он потом вдруг умирает – ну, естественно, пожив более-менее, – он тоже озирается в удивлении и говорит: «Ага!»

Ага, вот оно что!

– Только в это мгновение он снова что-то понимает.

– Не маловато ли? – пытаюсь я возразить.

– Даже совсем мало, – отвечает дядя, – одна тоненькая страничка в очень толстой книге. Разумеется, в точности никто не может это сказать.

•••

– И ещё вот что, – говорил дядя. – Человечество давно свихнулось. Изо дня в день оно растрачивает себя на пустяки. Этот у нас географ, тот – писатель, драматург или врач ухо-горло-нос, и, после того как всё уже измельчилось и измельчало, оно, человечество, считает, что это и есть жизнь.

– Что ты имеешь против писателей?

– Досрочные пенсионеры! – восклицал дядя. – Все сплошь досрочные пенсионеры, ходят, ни к чему не пригодные, и все в угрожающей генитальной стойке.

На самом деле разглагольствования дяди были ещё обширнее и простирались (что я говорил? неделя?) далеко за пределы одной недели, это длилось по меньшей мере две недели, если не три, – до тех пор, пока я наконец не провёл однажды безукоризненную, действительно великолепную линию. Как напечатанную. Чего от меня – с моими молокозаводскими руками – никак нельзя было ожидать. Я всё-таки добился этого.

Но отчего, однажды спросил я его спустя какое-то время, отчего он сразу просто не напечатал эту проклятую линию (серебряную линию), ведь это было бы гораздо проще.

– Потому что тогда бы ты не научился этому.

– Чему?

– Ну, проводить линии.

•••

Что же касается генитальной стойки, я хотел бы добавить на эту тему несколько слов.

Мне нет до этого никакого дела, но я обнаружил, что из окна холла второго этажа можно заглянуть вниз, в ванную комнату. И увидишь, как по утрам там стоит на плитках госпожа Штумпе, красная как рак, после горячего душа – вид сверху, во всю грудь.

Заглянуть можно, но не всегда что-то увидишь, поскольку окно ванной расположено очень высоко, под самым потолком, и угол зрения неблагоприятный. Например, когда она подходила ближе к окну, то становилась видна лишь наполовину, а то и на четвертушку.

«Признания соглядатая» – так он это назвал. Я нашёл эту книжулечку в письменном столе среди наследства, оставленного дядей. Я говорю «книжулечка», потому что написана она от руки, аккуратнейшим почерком, на тонкой бумаге, – написана дядиной рукой и, наверное, собственноручно переплетена им в зелёный шёлк. Явно любовный объект (в прямом смысле слова); нет, сейчас я вспомнил точнее, у книжечки было двойное название: «Лето пенсионера. Признания соглядатая» – объект, созданный подчёркнуто аккуратно и старательно. Всё в книжулечке было однозначно и доступно пониманию – правда, с использованием одной не вполне внятной ключевой фразы: «Сегодня снова имел Лаутхузера-по-прошайку».

Может быть, это как-то связано с утренней гимнастикой, которую делает наша дама? Она выполняет растяжки и шаги, растяжки и шаги. А после растяжек, наверное, делает «свечку», но точно нельзя сказать, потому что мне отсюда видны только её коленки. Не так уж много, да, собственно, и вовсе ничего.

Не думаю, чтобы она заполучила его к себе в постель, всё происходило, должно быть, как-то иначе.

Возможно, она только наводила на него ужас (а впоследствии и на меня заодно).

Но, если вернуться к вопросу о наблюдательном пункте, то такое же точно окно есть и в холле этажом выше, где располагались дядины комнаты, – оттуда видимость наверняка гораздо благоприятнее.

Я считал её «свечки», их было двадцать, их всегда было ровно двадцать, и только раз, когда одна «свечка» не получилась, сорвалась, госпожа Штумпе сделала дополнительную, двадцать первую.

•••

Однажды они побили дядю.

* * *

Он пришёл домой, и по нему сразу было видно, что сегодня не его день.

Он переступил порог без шляпы, с разбитым носом. Я ещё подумал: ну вот, добился своего. Что, разумеется, было бессердечно с моей стороны, ведь даже сам по себе шок – уже тяжёлая травма, я пережил это на собственной шкуре, меня и самого поколотили однажды на улице два (русских) солдата, когда я хотел пройти между ними.

Впрочем, тут же выяснилось, что с дядей всё не так уж плохо, только нос был расквашен и кровил.

Но как такое вообще могло случиться?