Хорошие деньги

И тут в дверь позвонили. Я посмотрел в глазок: снаружи стоял приземистый, массивный человек. У меня не было намерения впускать его – этакий шкаф, – и я дал ему это понять. Но он обратил на меня взгляд – такой голубой, что даже через смотровой глазок я увидел: этот человек что-то знает.

Он спросил, может ли он поговорить с дядей.

Нет, сказал я, к сожалению, это больше невозможно.

Человек кивнул: мол, он так и думал.

•••

Итак, он явился из Одессы.

Вошёл в кабинет так, как будто он уже бывал здесь, этакий мясной фургон – вот слово, которое сразу пришло мне в голову при виде его огромных красных рук и багрового мясистого лица: ровно в десять утра из-за утла с грохотом выезжает фургон местного мясника, и за ним трусят все окрестные собаки.

Интересная история может выйти, подумал я.

– Её нет?

– Кого?

– Ну, её! – Он огляделся в кабинете так, будто предполагал обнаружить её в некоем потайном ящике.

Пышной обстановке комнаты он не уделил никакого внимания.

– Её нет, – сказал я, и он кивнул.

Внезапно посетитель подался вперёд и положил мне на колено свою красную лапу – надо было сесть от него подальше.

– Я знаю, кто вы.

– И кто же?

– Вы племянник.

Оглянулся, как будто искал что-то, на сей раз не внутри, а снаружи.

– Из Одессы? – спросил я. – Странно, но в вас нет ничего русского.

Он кивнул:

– Одесса значит Ганновер, – он изучающе посмотрел на меня, – Гамбург значит Кёльн.

Ага.

– А Берлин?

– Берлин значит Гревесмюлен. (Тогда почему уж не Пинкельпот, не Ночной Горшок?)

Итак, дядя никогда не бывал в Одессе, а вместо неё был в этом Ганновере.

Это тоже не способствовало пробуждению моего доверия. Как-то не верилось, что дядя участвовал в этих наивных конспиративных играх. Не мог он настолько подвергнуться влиянию среды! Но, может, это среда подверглась его влиянию?

– Как бы то ни было, он уже умер.

Человек кивнул:

– После седьмого седьмого, так или иначе.

– Какого седьмого?

Он взглянул на меня удивлённо, но не очень, изучающе задержал взгляд на моём лице и снова кивнул:

– Да мы все умерли.

В это мгновение мне послышалось, что внизу хлопнула дверь. Всего один щелчок замка, но отчётливый. Гость, кажется, ничего не заметил. Теперь он разглядывал один из книжных шкафов.

– Он, собственно говоря, собирался на покой, – размышлял он вслух. – Во всяком случае мы все полагали, что он сделал себе каше.

Каше? Минуточку, что же это такое?

Каше, each, cachette – потайной карманчик, заначка – мне пришлось даже в словари заглянуть, чтобы узнать, что это такое.

А как же, именно её-то мы и ищем тут без устали, заначку, каше, а что же ещё, но для этого не нужно было приезжать из Одессы специальному человеку.

– Ну? Так сделал он каше?

Пожалуй, нет Кажется, ему помешало седьмое седьмого (смерть всех фальшивомонетчиков, как известно всякому).

– Чёрт побери, – воскликнул я, – откуда мне знать! Никто мне ничего не рассказал, никто не объяснил!

– Откуда же вы приехали?

– Из Шверина.

– Ну, разве что, – сказал человек.

Теперь он, видимо, соображал, откуда же я приехал на самом деле. Шверин значит Бодензее.

Чтобы быть кратким: итак, была одна роковая дата – 7.7.90. Седьмое седьмого. Тогда появилась первая купюра, не поддающаяся подделке: знаменитая заклятая сотенная, формат 74 х 154, красновато-синяя, на лицевой стороне Клара Шуман, на обратной – концертный рояль.

После этого всё изменилось – мир, деньги, прекрасные мечты.

– Как это, не поддающаяся подделке?

– Не спрашивайте меня, – простонал посетитель.

Снаружи послышались твёрдые шаги, дверь открылась, и в кабинет решительно вошла ощетинившаяся, очень недоверчивая госпожа Штумпе и обиженно запыхтела. Если бы она вошла как-то осторожнее, обходительнее – ну, например, с маленьким круглым подносом, на котором стояли бы рюмочки, – я бы, наверное, позволил ей заговорить со мной. Но тут я сказал:

– Госпожа Штумпе, у нас с господином деловой разговор. Будьте добры, подождите, пожалуйста, снаружи.

* * *

– Значит, она всё-таки была здесь, – удивился мой посетитель. – Она всё ещё носит в чулке свой «тридцать восьмой»? Раньше она с ним не расставалась. Мы так и называли её – Тридцать Восьмой. Она любила подслушивать, а послушать было что.

– Как насчёт кофе? – спросил я, подошёл к двери и крикнул: – Госпожа Штумпе, принесите, пожалуйста, кофе! Спасибо!

Я ведь догадывался, да что там, даже знал об этом, а теперь окончательно убедился. Если до сих пор я не был вполне уверен в том, что она ведёт двойную игру, то теперь больше не сомневался в этом. Сколько же всего она у нас переслушала за минувшее время и что из всего этого могла вынести?

Итак, дядя Августин подумывал о своей пенсии и начал печатать про запас.

– Нет, не так, – объяснил мой посетитель, – может, и хотел начать, но больше не мог. Не мог после…

– … седьмого седьмого.