Хорошие деньги

В следующую минуту диспозиция была такова: гость поднялся и облокотился о шкаф, ближайший к окну. Я, сидя наполовину в кресле, наполовину на подлокотнике, находился где-то посередине между ним и дверью. Тогда как госпожа Штумпе, храни её Господь, подошла ближе и образовала третий угол треугольника.

– Разве вы не собирались уехать сегодня же, – спросил я, – в Кривиц или Гревесмюлен (Пинкельпот)?

Ответа не последовало. Человек, казалось, изучал наш треугольник. Примеривался. Затем выглянул на улицу, там внизу проезжал комби баклажанного цвета.

– В таком случае, вы, может быть, огласите ваше решение, – сказал я, – пока не поздно.

* * *

– Пока вы целы и невредимы, – сказала госпожа Штумпе.

Боже мой, как я любил эту бабу!

На выходе из кабинета я возле самой лестницы сделал ему подножку, так что человек из Одессы чуть не растянулся. Внизу его уже поджидала госпожа Штумпе, я видел блеск в её глазах, медленный разворот и стойку на ширине плеч.

Когда он вышел за дверь, она крикнула ему вслед:

– И попробуйте только явиться сюда ещё раз!

•••

Ночью я видел во сне дядю.

– С точки зрения нравственности, – сказал он, – я бы с удовольствием жил на Герхард-Эппельман-штрасе.

В моём сне он был очень маленький – миниатюрное издание самого себя, – но пропорциональный, печальный господин, творец маленьких творений.

– Если только представить, что госпожа Штумпе возьмёт и бросит здесь все дела, то хоть ложись и помирай.

Искусство, по его мнению, приходит с умением.

– Но на тебе ведь нет никакой вины, – сказал я ему.

После этого он взглянул на меня с такой любовью, что у меня перевернулось сердце.

Он стоял где-то наверху, на лестнице, которая во сне казалась ещё выше, и совершал лёгкие порхающие движения руками, как будто собирался взлететь. При этом присутствовали:

пенсионер в качестве пастора,

господин Краус как натура эмоциональная,

отец троих детей,

щуплый очкарик,

курильщик,

растлитель детей,

однорукий рабочий,

некто из органов власти и Фридеман Бах – а это кто такой?

– Ну, тот самый, который разъезжал по стране, пиликая на скрипочке, и издавал сатанинский смех, – сказал дядя.

Но до того как дядя взлетел, я успел проснуться. Или, лучше сказать, предусмотрительно проснулся, потому что однажды уже видел во сне перечисления и запомнил, что это не к добру.

И тогда я проснулся. И должен сказать, дядя действительно полетел.

7. Каше

Многоуважаемый господин президент Бундесбанка,

поскольку Вы не любите Вашу профессию, я не посылаю Вам копию моего письма к моему поверенному от 11 янв. с приложением для ознакомления. Как Вы, собственно, выдерживаете это? О том, что Вы годитесь только для денежных сделок, мне говорила ещё госпожа Дор-стен-Хаймзик из балтийского филиала Кюлюнгсборн. Моего прежнего и теперешнего адвоката, юрисконсульта д-ра Карло из Борстеля 10433, я благодарю вовсе ни за что. Я дал ему на защиту 100 марок. Но толку никакого.

Подп. неразб.

В тот день дядя окрылённо взбежал вверх по лестнице, размахивая этим письмом и крича:

– Вот он где теперь у меня, попался, ублюдок!

Кажется, он по какому-то обороту в тексте догадался, где следует искать отправителя, который тиранил его уже полтора года.

Я высунул голову из двери и с любопытством спросил:

– Где?

Но прежде чем продолжить рассказ, я должен обязательно упомянуть, что во время всех последующих событий я, небритый и ещё в пижаме, имел не очень презентабельный вид и присутствовал при всём случившемся в некотором роде заочно: только через дверную щёлку. Поэтому вынужден кое-что домысливать.

– Где?

– На Гудрун-штрасе, номер пять! – победно воскликнул дядя. – На бывшей Гудрун-, а теперь на Эппельман-штрасе!

Это и был тот самый момент, когда госпожа Штумпе впустила внизу делегацию; я предполагаю, что её впустила всё-таки госпожа Штумпе, хотя никак не могу себе объяснить, почему этим людям в столь ранний час не было указано на дверь.

А может, сам дядя оставил входную дверь открытой после того, как достал из ящика почту.

Я не могу поверить в самоубийство, потому что дядя в это утро был в очень приподнятом настроении.

– Сто марок, ха, – кричал он, – сто марок!

Люди внизу, однако, зафиксировали только «теперь на Эппельман-штрасе», ведь каждый слышит то, что важно лично для него, – и из-за этого заранее разозлились на дядю.