Древность контактов подобного рода подтверждается и документально. Так, в наскальной живописи в Валь-Камонике (Val Camonica), Италия, запечатлены эпизоды коитуса людей каменного века с дикими ослами. Эти изображения, сделав поправку на технические возможности той далекой эпохи, можно бесспорно приравнять к фотографическим документам. Подобного же рода визуальные свидетельства, относящиеся к более поздним временам, найдены в Персии, Индии, Китае.
Однако вполне ли мы понимаем суть того, что зафиксировал для нас древний «фотограф»? Ведь ни один из снимков не снабжен подписью…
Пояснения к наскальным снимкам хранятся в отдельной «папке» – в древних мифах. Вдумайтесь, что объединяет истории о греческих Зевсе и Леде, Посейдоне и Пасифае, литовском Лачплесисе или о другом медвежьем сыне – древнем зырянском вожде и жреце Кудым-Оше и о тому подобных любовных парах или их потомстве? Общее у них одно – в сексуальный контакт с животным вступает бог (богиня) или по меньшей мере царь (царица). Эта же закономерность проявляется и в русской сказке – на лягушке женится не кто иной, как
Таким образом, наскальные рисунки и храмовые изображения коитуса Человека и Зверя запечатлели для нас архаический ритуал, в ходе которого персоны, занимающие
Однако по мере удаления от золотого века – то есть периода в человеческой истории, когда Homo sapiens был настолько полно включен в окружающую среду, насколько это вообще допускает его собственная природа, – сексуальные контакты с животными постепенно теряли свое магическое наполнение и превращались в грубое средство утоления физиологической потребности. Так акт, бывший прежде привилегией лидера –
Оба они – и лидер, и аутсайдер – практикуют нечто запретное для остальных членов сообщества. Однако лидер совершает свой акт открыто, прилюдно, сознавая свое исключительное право, в то время как аутсайдер действует тайком, украдкой. Он как бы признает, что берет не по праву.
Приведу в заключение таджикскую сказку, которую мне удалось записать в начале 1960-х годов в одном горном селении близ Куляба и которая может в некоторой мере дать ключ к «феномену Каразова».
На первый взгляд, мораль этой истории о таджикской Пасифае сводится к наказанной неспособности оценить ситуацию во всей ее полноте. Однако это явно позднейшее осмысление сюжета. На более глубинном, архаическом уровне сказка выражает отнюдь не демократическое убеждение – то, что позволено царям, запретно под страхом смерти для простолюдинов.
И как знать, не это ли убеждение движет Марком Каразовым в его стремлении получить то, что запретно для других?
–
*) Об амбивалентности и взаимной смене позиций высокого и низкого в человеческой культуре читай мою статью «Король умер, да здравствует шут» (сборник «Сакральные профанации», Саранск: Лигейя, 1999).