Хороший человек

— Когда я рядом, вам нечего бояться, — сказав это, Гаек подхватил Мадлу на руки, словно ребенка, и усадил на воз. Мадла покраснела, как калина. Гаек молча сел подле нее, а сердце у него билось, словно колокол, какое-то время он не мог слова вымолвить. Мадла тоже молчала.

Они проезжали плодородной равниной. Повсюду зеленели поля, попадались свежие луга, дома в окружении цветущих садов, иногда в поле виднелась дикая яблонька, сплошь усыпанная белыми, как молоко, цветами. Вдали на горизонте показались очертания синих гор. С одного края темного облака пробивались жаркие солнечные лучи, и в их свете капли дождя, падающие из черной тучи, превращались в миллионы переливающихся алмазных звездочек.

На возу у Гаека было устроено удобное сиденье, а брезент откидывался назад, чтобы видеть дорогу. Оттуда оба, Мадла и Гаек, долго смотрели на окрестности, потом Гаек правой рукой (в левой он держал вожжи) коснулся руки Мадлы и произнес сдавленным голосом:

— Мадленка, когда солнце станет клониться к западу, мы будем в Вене... и расстанемся.

— Господи, уже в Вене! — испугалась Мадла.

— Никогда еще дорога эта не казалась мне такой короткой и никогда еще с таким удовольствием... и с таким сожалением я никого не вез в Вену, как вас, Мадленка.

— Понимаю вас, Гаек, — вздохнула Мадла, — вы добрый человек. Вам хочется, чтобы мне было хорошо, и боитесь, как бы я не попала в плохие руки. Но я верю в господа бога и в то, что не пропаду.

— О том, чтобы вам не было плохо, кое-кто позаботится. Но ведь это не все, Мадленка. Лучше бы вам никогда не знать этот плохой мир. Я привез туда немало земляков и землячек... и многих из них оплакал... Вернитесь, Мадленка!.. — Голос его был таким проникновенным, а в лице сквозило столько искренней доброты, что Мадлена невольно прижала к сердцу его сильную руку.

— Не могу, Гаек, не могу! — покачала она головой, и глаза ее наполнились слезами.

— Мадленка, почему вы не можете? Разве я не достоин вашего доверия?

— Достойны, Гаек, достойны. Ну, так знайте, коль уж такое дело: родители навязывали мне жениха, от которого я бегу, как от огня! — ответила Мадлена и затем тихим голосом рассказала о злом и мерзком женихе, о том, как он в нее влюбился и поклялся заполучить ее во что бы то ни стало.

— Вот видите, дорогой Гаек, отчего я должна была бежать как можно дальше, ах, только и в Вене не буду я спокойна, как бы он не разыскал меня тут. Он способен убить меня, он очень мстительный.

— Даст бог, этого не случится! — сказал Гаек, когда Мадленка закончила свой рассказ, и глубоко вздохнул. — И мне лучше видеть вас в гробу, чем в его объятиях. Я не осуждаю вас за то, что вы не хотите возвращаться домой, пока что-нибудь не изменится у вас или там. Считайте меня своим братом или земляком, как хотите, только доверяйте мне во всем и ни у кого не просите помощи, кроме меня. Обещаете мне это, Мадленка?

— Я доверяю вам, как своему брату, никогда не забуду вашей доброты, а если вдруг мне понадобится помощь, приду только к вам, — ответила Мадлена, подавая ему руку и заливаясь слезами. Гаек пожал ее, соскочил с воза, а когда они проехали еще немного, Мадлена вдруг увидела перед собой невиданное множество крыш и над ними вздымающуюся ввысь черную башню, на шпиле которой отражались лучи заходящего солнца.

— Вена! — воскликнул Гаек, показывая кнутом в ту сторону.

— Куда же я, несчастная девка, денусь! — горько вздохнула Мадла и бессильно уронила руки на колени.

*****

В комнате привратника коммерческого дома на Леопольдовском предместье Вены в кожаном кресле сидела высокая, толстая пани в чистом домашнем платье и белом чепце, завязанном под подбородком. Это была жена привратника, пани Кати, как именовали ее обычно венские знакомые, или, как звала ее старая Анча и остальные чехи,— пани Катержина. Хотя на лбу и щеках уже появились морщины, волосы ее были черны словно уголь.

Когда она молчала, то казалась хмурой, но стоило ей заговорить, как серые глаза прояснялись и лицо становилось неожиданно приятным. Черная жакетка была переброшена через спинку кресла, а полные круглые руки опирались на подлокотники. По рукам было видно, что поработать им довелось немало. Отблески огня, пылавшего в очаге на кухне, падали на женщину через открытую дверь и окрашивали в пурпурный цвет старомодную дубовую мебель, расставленную в комнате. У очага освещенная ярким пламенем хлопотала над огнем старая служанка Анча, устанавливая на него кастрюли. За ее спиной на стене сияла медная и оловянная посуда. При малейшем шуме Анча настораживалась и поглядывала на дверь.

— Что ж это ребенок не идет, — произнесла она нетерпеливо, — не случилось ли чего?

— Да брось ты, все время дрожишь над мальчишкой. Никак не можешь привыкнуть к тому, что он уже не ребенок. Представляешь, он уже бьет молотом по наковальне, — успокаивала ее пани Катержина.

— Это ничего не значит, пани Катержина, для меня Яноушек навсегда останется ребенком.

— Пусть остается, только не балуй его и не делай для него все, что прочтешь в его глазах, а то испортишь парня.