Хороший немец

Когда он принес суп, Лина уже проснулась и смотрела в окно. Все еще бледная. Он пощупал ей лоб. Уже лучше, чем вчера, но температура еще держится. Он стал кормить ее супом, но она, сев прямо, забрала у него ложку.

— Я сама.

— Мне нравится тебя кормить.

— Ты из меня инвалида сделаешь. Я и так обленилась.

— Не бери в голову. Для меня нет ничего приятнее.

— Тебе надо работать, — сказала она, и он засмеялся — признак жизни: именно так она всегда его гнала за пишущую машинку.

— Хочешь чего-нибудь еще?

— Принять ванну, только горячей воды нет. Это ужас, как мы воняем.

— Я не заметил, — сказал он, целуя ее в лоб. — Давай посмотрим, что можно сделать.

Это заняло целую вечность. Кипяток, казалось, моментально остывал, едва касался фаянса. Он, как медленный конвейер, таскал кастрюли с газовой плиты, пока наконец в ванне не набралось немного воды, не слишком горячей, но уже достаточно теплой. Он вспомнил Гельферштрассе и окутанную паром ванну.

— Мыло, — удивилась она. — Ты где его достал?

— Армейское. Давай, прыгай.

Но она замешкалась, застенчивая, как и прежде.

— Ты не против? — спросила она, показав на дверь.

— Раньше ты не была такой скромной.

В той же ванне, вся в пузырьках на груди, она посмеивалась над ним, когда он, похлопывая полотенцем, вытирал ее насухо, сам промокнув до нитки.

— Прошу тебя. Я такая худая.

Он кивнул, закрыл за собой дверь и прошел в спальню. Здесь было сыро, несмотря на открытые окна. Смятые простыни, которые Ханнелора не меняла, очевидно, неделями. Ну а как ей было стирать их? Самая мелкая домашняя работа превращалась в пытку.

В шкафу он нашел другой комплект и сменил постель, прислушиваясь к плеску за стенкой. Больничные штампы в углах, плотные швы.

Он мыл на кухне посуду, когда она, вытирая голову, вышла из ванной. Она стала такой чистенькой, как будто темные круги под глазами были просто грязью.

— Я помою посуду, — сказала она.

— Нет, ты ляжешь в постель. Несколько дней я тебя побалую.

— Твоя машинка. — Она подошла к столу и коснулась клавиш.

— Другая. Та где-то в Африке. Эту я доставал чертовски долго.

Она снова коснулась клавиш. Он увидел, как задрожали ее плечи. Подошел к ней и повернул к себе лицом.

— Так глупо, — сказала она, плача. — Пишущая машинка. — И, припав к его плечу, обняла его, чистые волосы коснулись его лица, и он окунулся в них.

— Лина, — сказал он, чувствуя, как она, плача, вздрагивает. Вот такое бы проявление чувств тогда на вокзале.

Она уткнулась в него головой. С минуту они постояли так, держа друг друга в объятиях, пока он не почувствовал, что от ее волос начинает исходить жар. Он отодвинулся и кончиками пальцем смахнул слезы с уголков ее глаз.

— Может, отдохнешь, а?

Она снова кивнула.

— Это все температура. — Вытерла глаза и взяла себя в руки. — Так глупо.

— Так и есть, — сказал он.

— Обними меня, — попросила она, — как всегда делал.

И через мгновение он уже больше ни о чем не думал — такое счастье, что все вокруг словно испарилось. Но ее волосы снова взмокли от пота, и он почувствовал, как она, ослабев, наваливается на него.

— Пошли, я уложу тебя в постель, — сказал он и, обхватив ее рукой, повел по коридору. — Простыни чистые, — сказал он, довольный собой, но она, кажется, даже не обратила внимания. Скользнув в постель, она закрыла глаза. — Поспи.

— Нет, поговори со мной. Это же как лекарство. Расскажи мне об Африке. Не о войне. Как там?

— В Египте?

— Да, в Египте.

Он сел на постель и убрал ей волосы назад.

— У реки очень красиво. Представляешь, лодки под парусами.

Она нахмурилась, пытаясь представить себе.

— Лодки? В пустыне?

— Храмы. Огромные. Я тебя туда обязательно свожу, — сказал он, и поскольку она не ответила, стал описывать Каир, старый сук,[56] пирамиды специй, пока не увидел, что она наконец задремала, уносимая сном, как лодочка под парусом.

Он закончил мыть посуду и привычно сел за пишущую машинку. Лина была права: ему надо работать. Через день-два от него ждали статью, а здесь был тот же старый стол, где он, бывало, печатал материалы для радиопередач, посматривая на полную жизни площадь. Сейчас улица была практически пустынной. Только обычный жидкий поток армейских грузовиков и беженцев, но в такой знакомой обстановке к нему вернулось вдохновение. Он начал печатать, и комната заполнилась треском, как от старой граммофонной пластинки, вытащенной с самого низа стопки.