Хороший отец

Через три недели в несущемся по путям вагоне-контейнере он вспомнит ту минуту – как продавец укладывает патроны для «Вальтера» в пакет из-под «Попи», – и это тоже покажется сном. Ему становилось все труднее собраться с мыслями. В то же время он чувствовал, что мир становится проще. Ешь, спи, сри. Ешь, спи, сри. И хотя он больше не замечал людей вокруг, он знал, куда идет. Видел цель, как наконечник стрелы, узнающий свой путь раньше древка и оперения. Он был гонщиком, несущимся мимо расплывшихся полос по сторонам трассы, устремив взгляд на исчезающую точку.

Девушка, встреченная месяц назад в Портленде, подсказала ему идею с поездами. Он три дня прожил в городских трущобах по пути к Калифорнии. Девушка сидела в парке на одеяле, держала на веревочном поводке щенка. Она угостила его леденцом и рассказала, как ее папа, бывало, приводил всю семью на станцию и предлагал выбрать любую платформу. Куда шел поезд, туда попадали и они. Сейчас, в товарном вагоне, он сообразил, что она имела в виду: купить билет и путешествовать в пассажирском кресле. Но тогда он понял ее буквально. «Прыгаешь в поезд, – сказала она, – и едешь, куда везут».

Так что однажды ночью он, пригнувшись, пропустил служебный вагон, а потом выскочил из бурьяна, дотянулся до тонкого металлического поручня. Ночь была сырая. Металл скользил в руках, и он уже видел себя под колесами поезда. Видел свою смерть, и это была одинокая смерть – смерть хобо. Через несколько дней его тело найдут какие-нибудь мальчишки. Вызовут шерифа, труп доставят в морг, запишут под именем «Джон Доу» и присвоят номер. Через несколько недель неопознанное тело кремируют или зароют в безымянной могиле. При этой мысли ему стало грустно, хотя, пожалуй, это была подходящая смерть. В конце концов, что он тут делает? Пытается бесследно исчезнуть? Он услышал скрежет колодок – поезд замедлил ход на повороте, мир кувырнулся, и он покатился по твердой земле, выбившей из него дух.

Он долго лежал под звездами, слушая шум собственной крови. Понял, что с ним еще не кончено. Вспомнил снег. Вспомнил Натали в белых брючках. Был май, весенние дожди раскормили и взбудоражили реки. Он пошевелил пальцами на руках и ногах, потом кое-как встал. Товарняк удалялся, почти скрылся из виду. Он собирался в Калифорнию, в страну обетованную, и знал, что сделает там. Это больше не казалось мерзостью. Это стало ледяной скульптурой, выпиленной бензопилой.

«Иногда, – подумал он, – чтобы создать красоту, нужно оружие».

Заходя в тот вечер в столовую, он, еще не слыша, знал, какую песню заиграет музыкальный автомат. «Сегодня» группы «Смэшинг пампкинс». И на следующий поезд он успел вскочить.

Последний рейс на Айову был в 00:35. Я опоздал на пятнадцать минут. На стойке информации мне сказали, что первый утренний будет в 5:30. Я отдал свой номер в отеле, да и смысла ехать обратно в город, чтобы потом возвращаться, не было. Так что я решил провести ночь в аэропорту. Бродя по пустым залам, невольно подсчитывал дни до казни сына. Складывал рабочие дни и государственные праздники, умножал сутки на часы, часы на минуты, чтобы знать с точностью до секунды, сколько времени осталась жить моему мальчику.

Дорога к терминалу была пустой и тихой. Пустой аэропорт воплощал образ бледной границы между адом и раем. Слово «терминал» выбрано не случайно. Темнота превращает окна в зеркала, отражает все с точностью до наоборот. Были самые жуткие часы ночи. Время кошмарных снов, когда нас отрывает от жизни и несет туда, где нет ни пространства, ни времени, когда мы в разводе с собой. Два часа, три часа после полуночи. Я следил за часами. Я двигался по лентам эскалаторов. Я мочился в туалете среди сотни самосмывающихся писсуаров. Как отличался этот аэропорт от нью-йоркского, по которому я метался, спеша в Лос-Анджелес. Война была проиграна. В восьмистах милях отсюда мой сын спал в цементном гробу, запертый в последнем доме, какой ему выпал.

У меня кончалось время. Нахлынула знакомая паника. Как наивно воображал я в последние месяцы, будто сын защищен от смерти. Что раз он там, где я могу его видеть, навещать, он останется со мной. Что ни говори, он всегда был мастером побегов. Еще младенцем его приходилось укладывать спать в двух конвертах – второй с застежкой на спине, иначе он, как Гудини из смирительной рубашки, выпутывался из одеяльца. Едва научившись ходить, он терялся в магазинах, исчезал куда-то, стоило на миг отвернуться. Старшеклассником в Лос-Анджелесе он ночью выбирался из дома через окно и спускался по водосточной трубе, как человек-паук. Он всегда находил способ вырваться у меня из рук, как раненый зверек, которого я тщетно пытался спасти. Он не слышал доводов разума.

Смерть станет для него последним побегом.

Бродя по пустым залам, я уверял себя, что утром позвоню Мюррею. Мы опротестуем приговор. Я не мог поступить иначе. Я его отец. Если Дэниел решит никогда после этого со мной не разговаривать, я приму молчание как цену его жизни. Я сделаю то, что должен, чтобы он не сбежал от меня опять, на сей раз навсегда.