Хороший парень

По правде говоря, Наде тоже показалось, что Яшка вдребезги пьян. И когда она увидела, как он медленно, лениво вылезает из кабины, как, усевшись на подножку, закуривает, ее взорвало. Хорош, нечего сказать!.. А она, дуреха, еще сохла по нем! Ревела белугой, уткнувшись лицом в подушку...

Никого в жизни Надя не презирала так, как Яшку, который спокойно, словно ничего не случилось, подносил папиросу ко рту. Он был ей ненавистен в эту минуту. Впервые она испытывала такое глубокое чувство презрения и ненависти. И, прислушиваясь к тому, что творилось у нее в душе, она не сразу поняла, почему кто-то произнес слово «кровь».

— Смотрите, он весь в крови!.. Что с тобой?

— Яшка!.. — с отчаянием вскрикнула Надя.

Видя, как Яшка кренится набок, она рванулась к нему, прижала его голову к своей груди. Без конца твердила она его имя: «Яшка, Яшка...» — и, плача от нежности, жалости, тревоги и стыда, только то и делала, что гладила его волосы.

— Сестру! Быстрее!.. — приказал Барамбаев.

Чувства изменчивы. Горе сменяется радостью, отчаяние — надеждой. И почти всегда неожиданно, со стремительностью горного потока, который, нахлынув, сметает все на своем пути, становясь с каждой минутой все мощнее и бурливее.

Так было и с Надей. Жаркая, гневная ненависть, клокотавшая в ней до того, как она увидела окровавленного Яшку, сменилась тревогой и нежностью. И это новое чувство было так ярко и полно, что Надя ни о чем другом думать уже не могла. Теперь она знала, что любит. Знала и не стыдилась этого.

Запыхавшись, прибежала медицинская сестра — подвижная, болтливая толстуха с черными усиками над обиженно вздернутой губой и с мягкими проворными руками. При свете фонарей она опустила на землю свою брезентовую сумку с красным крестом и наклонилась над Яшкой. Ее ловкие пальцы бережно прикоснулись к его груди.

Тихо застонав, Яшка открыл глаза.

— Болит? — с материнской участливостью спросила толстуха. — Лежи, лежи, милый... Сейчас мы промоем ранку и перевяжем тебя...

— Нет, ничего, — ответил Яшка.

— Вот и готово!.. — Толстуха поднялась, отряхнула с колен землю.

По ее словам, Яшке не угрожала опасность. Ему повезло: нож скользнул по ребру. Ничего серьезного.

Только крови Яшка потерял много.

— Надо его отвезти в больницу, — сказала сестра. — Там опытные врачи, рентген...

— Я поеду, — предложил Чижик.

— Разрешите мне, товарищ директор. — Надя прикоснулась к руке Барамбаева.

Тонкие губы Барамбаева были плотно сжаты. Он раздумывал. Медленно ответил:

— Хорошо. Поезжай, Грачева. Только осторожно. У тебя рука легкая...

Надя кивнула: понимаю.

— Смотри... — Барамбаев уставился в землю. — Я сестру послать не могу. Видишь ли, у нас тут женщина... жена бухгалтера вот-вот родит...

— Хорошо, — сказала Надя.

— Впрочем, если хочешь, возьми в помощь какого-нибудь парня, Чижов...

— Не надо. Я сама. — Надя пошла к своей трехтонке.

И вот они сидят рядом в кабине грузовика. Яшка откинулся к стенке, дышит глубоко и трудно. Глаза закрыты. Отдыхает. В кабину он поднялся сам, без посторонней помощи.

Можно ехать. Надя повернула ключ, опустила ногу на педаль, и машина медленно, словно нехотя, тронулась с места.

Все так же медленно она обогнула голый взлобок и, недовольно урча, брызнула желтым светом на мокрую землю.

Надя и Яшка молчали.

Что он мог сказать? Ему казалось, что Надя все еще сердится на него, что она не поверит ему и встретит его слова насмешкой. Пьянка, угон чужой машины, драка... Отличился, Яков Ефимович! Вот и пеняй на себя!

А Надя, которая только смутно догадывалась о том, что творилось у Яшки на душе, и которая тревожилась о нем, молчала потому, что боялась нарушить его покой и причинить ему боль.

Между тем машина, кренясь с борта на борт, плавно шла по дороге. И неслышно сеялся мелкий, колючий дождичек. И заглохшая ночь мягко стлалась по степи.

Было тихо и муторно.

Затаив дыхание, вела Надя трехтонку по незнакомой дороге. От напряжения у нее онемела правая рука. Но она боялась пошевелиться, чтобы не потревожить Яшку.

И вдруг что-то громко треснуло. Канава! Надя с такой силой нажала на тормоза, что они заскрипели, а Яшка, который стукнулся лбом о железо, снова на какое-то мгновение потерял сознание.

Пришел он в себя от бережного, трепетного прикосновения Надиных пальцев. Ее глаза были близко, почти вровень с его глазами, и Яшке показалось, что она испугана.

— Тебе не больно? — спросила она шепотом.

Он поморщился.

— Не двигайся, не надо, — сказала она поспешно. — Это я виновата...

Слезы стояли в ее расширенных темных глазах. Или, быть может, в них отражались звезды? Дождь уже угомонился, и Млечный Путь рассеянно мерцал над степью.

— Подожди...

Соскочив на землю, Надя нагнулась, намочила в луже носовой платок и приложила его к Яшкиному лбу.

Но тут Яшка снова потерял сознание.

А когда он смог открыть глаза, то увидел, что Надя, положив руки на баранку, плачет. Ее плечи, дрожали, как в ознобе.

— Не надо, Надюша... — произнес он стесненным голосом, которого почти не услышал. — Ну, что ты, Надюша... Зачем?