Хороший Сталин

Война двух мощных гастрономических систем в нашей семье состояла из нападений, обороны и контратак. На кухне жарится бифштекс с кровью. Вместе с красным вином он оттесняет Клавины котлеты. Мясорубка молчит, но внезапно на левом фланге возникают черные сухари. Мы не можем перед ними устоять. Черные сухари ассоциируются у нас не с каторгой, а ностальгией по бородинскому хлебу. Мы всей семьей тоскуем по нему. Бабушка из Москвы шлет нам с оказией белые, наглухо зашитые мешочки черных сухарей с фиолетовой надписью химического карандаша: «В. И. Ерофееву». Мы ходим, сосем их с отцом, они крошатся мелкой крошкой в наших карманах. Зато багет с хрустящей корочкой, живущий, как мотыль, один день, вступает в борьбу с нарезным московским батоном за двенадцать пятьдесят, выдавливая его, и только московские калачи, эти дамские сумочки, осыпанные мукой, сохраняют свое дистанционное превосходство. Через какое-то время на стол подается первый салат — долой «Столичный» с майонезом! — тот самый зеленый салат с помидорами и сырыми шампиньонами, под оливковым маслом с винным уксусом, к которому Москва до сих пор остается равнодушной. Против французов идут соленые огурцы, рассыпчатая вареная картошка, соленые рыжики, квашеная капуста, малосольная семга — или ты не русский? — закуска срывает наполеоновские планы, крабовый салат с зелеными огурчиками и горошком на высоте. Бородино: молочная поросятина бьется с утиной грудкой. Уау! Эту главу надо писать натощак, чтобы борьба была подлинной, честной и справедливой. Однако главная победа французской кухни в нашем доме — пом-фрит. Для его изготовлении закупается специальная посуда, которая дала название семейному неологизму: мы ее называли «фритница» (позднее в русский язык она вошла как «фритюрница»). Мы режем картошку на длинные мыльные кусочки, опускаем на сетку, сетку — в кипящее растительное масло. Весь дом пахнет фритом. Бифштекс, фрит, бордо — это вызов даже пельменям. Русская жареная картошка, которая вечно подгорает на сковородке, уходит на задний план. Я живу с опережением времени на сорок лет. Мама покупает приспособление для протирки порея. В нашем доме заводится новый суп: пуаро-пом-де-тер. С хрустящими мелкими гренками и сметаной. Я недавно рассказывал в «Смаке», как его готовить, но, похоже, страна не поддержала меня.

Мама идет дальше. Она пробует все. Она ест эльзасских улиток и классический луковый суп (не путать с пореевым), она любит устрицы, она обожает всякие рыбы, особенно соль с лимоном. Папа устриц не ест. Он, как и Собакевич, знает, на что они похожи. Так мама отрывается от папы в своей любви к французской кухне, ее гастрономический либерализм не знает меры, за исключением лягушек. Она говорит, что они неприятно пахнут рыбой, что это что-то среднее между курицей и рыбой, ей «смешно слушать» (любимое выражение), что их ляжки нежны и сочны, но, возможно, так говорит русская брезгливость. Именно на лягушках спотыкаются русские галломаны.

Я понимаю бешенство моих недокормленных, недоласканных соплеменников, которые завопят: да пошел ты в жопу (кстати, папа этим словом тоже не пользовался) со своими лягушками! Они искренне, очень живо меня ненавидят. В своих изломанных жизнях они нашли толк без лягушек и пуаро-пом-де-тер, остались ему верны. Они все смогли себе объяснить и найти оправдание. Я рад, что у них получилось. Я стараюсь держаться от них подальше. У меня в культуре двойное гражданство. Оно сложилось из бытовой семиотики, невидимых мелочей, которые вошли в мою кровь. Именно это двойное гражданство дает мне право говорить, что Россия не принадлежит Европе: у нее другая, часто враждебная Европе природа.

Вместе с нашей семьей в посольстве, Торгпредстве, консульстве, других советских учреждениях живут сотни советских людей. Они тоже ходят по Парижу и даже что-то себе покупают. Но их главная цель — накопить денег. Они экономят на всем. Оглядываясь назад, думаешь: почему именно мои родители переродились, впитали в себя Европу, а другие, в своем подавляющем большинстве, остались такими же, как были раньше, одетыми, как в Москве, стригущимися по очереди у себя на кухонном табурете, курящими дрянные советские сигареты (отец — он тогда еще много курил — сразу перешел на французский и курил «таба де труп» — крепкий гальский армейский табак)? Откуда была у родителей предрасположенность перерождаться?