Хороший Сталин

Они сидели за длинным столом и возмущенно шевелили руками: казалось, копошится множество змей. За председательским столом — Сергей Михалков и Юрий Бондарев. Бондарев не произнес ни слова, но свое негодование выражал пафосной мимикой и жестами — то за лоб схватится, то руки возденет. Знакомый Попову Валентин Распутин с половины ушел на другое заседание. Михалков изображал справедливость и бесстрастие. Когда начинали орать: «Да хватит их слушать!», он возражал:

— Нет, товарищи, мы должны во всем разобраться.

То, что нас вызывали порознь, никакого значения не имело. Мы потом смеялись: отвечали абсолютно одинаково. Они хотели свалить все на Аксенова. Кто вас подвигнул на это дело? Попов сказал, что ему тридцать три года, он может сам отвечать за свои поступки.

— Я не шкаф, чтобы меня двигать.

Мы договорились, что, как только Женя выйдет, он подаст мне знак: хорошо, так себе или плохо… Попов вышел и только рукой махнул. Меня сразу спросили: считаете ли вы, что участвовали в антисоветской акции? Было нетрудно сообразить, что шьется дело: участие в антисоветской акции — это 70-я статья Уголовного кодекса РСФСР (от пяти до семи лет строгого режима), а не прием в Союз писателей. Кузнецов сказал:

— Как же вы, пишущий про всяких Сартров, не понимали, что вас используют как пешку в большой политической игре!

Совсем по-другому вели себя Расул Гамзатов, Мустай Карим, Давид Кугультинов. В какой-то момент Гамзатов встал и сказал Попову:

— Хорошо отвечаешь! Принять их, и все!

Когда Попов вышел, за ним последовал Карим и сказал:

— Вы все правильно говорили, но кому вы это говорили!

После секретариата кое-кто из участников подходил к нам, пожимал руки. Потом я узнал, что голосовали единогласно. Был очень длинный перерыв. Они совещались. Мы болтались по коридору. Уже стало темнеть. На этот раз нас вызвали вместе. Мы стояли перед залом, слева от Михалкова. Опять шевелились змеи. Некий Шундик зачитал решение. Оно было представлено в редакции Даниила Гранина, который со времен перестройки стал «совестью России». Редакция была однозначной: исключить из Союза писателей на неопределенное время. Молодая высокая секретарша, за боковым столом протоколировавшая собрание, жалостливо посмотрела на меня. В ее глазах стояли нешуточные слезы. Ей, наверное, казалось, что нас с Поповым из зала отправят прямо в Сибирь. Я улыбнулся ей. Когда все уже расходились, Михалков нам шепнул:

— Ребята, я сделал все, что мог, но против меня было сорок человек.

Может быть, в тот раз он действительно не был главным погромщиком?

Все это случилось за два дня до столетнего юбилея Сталина.

<>

— Вот таким образом Союз писателей отметил юбилей вождя, — усмехнулся я тогдашнему корреспонденту «Нью-Йорк Таймс» в Москве, Крегу Уитни, дежурившему на пороге Союза писателей. Крег стал писать в свой узкий блокнот.

— Теперь я, по их меркам, «бывший» писатель, — сказал Попов. — Пойдем выпьем за это.

— А что друзья? — спросил Крег. Он был в русской шапке. Пар валил изо рта. — Выйдут из Союза, как обещали?

Хороший вопрос. Помня, как в разгар драки Андрей Вознесенский растворился в экспедиции на Северный полюс, мы с Поповым, на всякий случай, призвали их в дружеском письме, написанном мною, с очень легкой дозой иронии, после исключения оставаться в Союзе, не обнажать либеральный фланг.

Битов, Искандер и Ахмадулина нас осмотрительно послушались.

Липкин и Лиснянская, однако, вышли и достойно бедствовали годами. Им пришлось хуже всех: они лишились средств к существованию. Аксенов тоже вышел, но его «игра на отъезд» ослабила наше единство. Вскоре он получил приглашение от американского университета, красиво улетел первым классом «Эр Франс» сначала в Париж, со всей семьей. Мы проводили его в Шереметьеве, как в крематорий: казалось, никогда не увидимся. Вскоре он лишился советского гражданства.

<>