Хороший Сталин

Застолье кончилось кровопролитием. Носясь вокруг стола за гостями, за недоступной Милочкой, дочкой генерала, которую было невозможно догнать, я налетел на угол стола и разорвал себе угол рта. Он так и остался надорванным. Рот, если присмотреться, у меня несимметричный.

Мама схватила меня, обливающегося кровью, и повезла в поликлинику на Сивцев Вражек, где в холле было много пальм и где нас решительно отказался пропускать охранник, потому что мама забыла свой пропуск. Я испуганно обливался кровью — нас не пускали. Нас так долго не пускали, что у меня осталось впечатление, будто все детство у меня изо рта лилась кровь. Мама превратилась в бешеную тигрицу, орала на охранника, молила и угрожала, но охранник был неумолим.

Он так и остался неумолимым.

<>

Болезненное несоответствие между частями своего «я» я искупил в отцеубийстве. Благодаря ему я привел себя в соответствие с предназначением, смысл которого стал разматываться по ходу дальнейшей жизни. Я впрыгнул в свою судьбу, хотя не раз в ней снова сомневался. Детские разрывы, разорванный рот остались со мной навсегда. Обретенная устойчивость не стала пожизненным мандатом. Человеческие слабости отвлекали меня и позже, ослабляли внимание, не давали возможности преодолевать испытания с легкостью натренированного спортсмена. Напротив, я больно падал и долго тер свои ушибы. Но мне все-таки удалось кое-как разовраться (хорошая описка) — разобраться в том коктейле, который я собой представлял, в его ингредиентах. Не все я понял, и не все мне суждено понять, но помогла к тому же Россия. Не знаю, стоит ли благодарить. Я был отправлен туда (сюда) с какой-то сокровенной миссией. В России жить — все равно что ходить по потолку. Это — перевернутое зрение. Я не знаю, где моя настоящая родина. Скорее всего, ее нет на карте. Но Россия была местом моего детского рая.

2

Своим рождением я обязан такому кромешному нагромождению мировых обстоятельств, что вынужден признать его делом голого, но по-своему филигранного случая. Плод «случайного семейства» par excellence,[4] я, скорее всего, среди всевозможных гербовых атрибутов, не без помощи поэта Осипа Мандельштама, выбрал бы для себя кривой кий, щербатый шар и дырявую лузу, хотя бы потому, что ни мой отец, ни я никогда не были приличными бильярдистами. Даже ближайшие предки в моем сознании живут безымянно, определяемые на скорую руку полустершимися профессиями, иногда подлинными, вроде артельщика или попа, иногда сугубо фиктивными, вроде профессионального революционера, каковым бабушка не без тайного умысла прописала в моей памяти своего неведомого мне отца, Никандра. Бабушка вообще была выдумщицей. Правда, со стороны моей мамы мы имеем легкое касательство не только к личному и потому маловнушительному дворянству ее деда, но также через весьма запутанную систему свояков и своячениц, а точнее, через довольно красочный род Кьяндских, к русской культуре: изобретателю, по крайней мере, национального радио Попову, а стало быть, к семейству химика Менделеева, а стало быть, в конечном счете, Александру Блоку. Но это даже не десятая вода на киселе, а так, семейные опивки. Не зная, с чего начать разговор о частном заговоре обстоятельств, противных чести и здравому смыслу, я бы все-таки остановился на малоизвестной, неудачной англо-американской интервенции под Мурманском после Октябрьской революции. Как-то по телевизору показали их провалившиеся заснеженные могилы. Бабушка-выдумщица но отцовской линии, Анастасия Никандровна Рувимова, была очень хороша собой. Она жила на самой границе с Финляндией, в Сестрорецке, где у ее отца было пять летних дач для сдачи в наем. Она ходила по пятьдесят верст в день на лыжах и нравилась финну Юхо. Незадолго перед смертью, смотря по телевизору хоккейный матч Россия — Финляндия, она с легкой ностальгией по пропущенной спокойной жизни, сказала мне:

— Вышла бы за Юхо, болела бы за Финляндию.

За ней ухаживал рослый человек с черными красивыми кругами под глазами по имени Иван. В 1918 году бабушка, спасаясь от голода, перебралась с семьей из Сестрорецка в Петроград, оттуда — в Карелию. Иван не скрывал своих намерений жениться на Анастасии, но тут напали американцы.

Один молодой коварный человек в пенсне служил на Карельской железной дороге бухгалтером. Большевики сделали его ответственным за мобилизацию. Прельстившись красотой моей бабушки, Иван Петрович Ерофеев первым внес в мобилизационные списки рослого Ивана, хотя тот имел белый билет. Ивана забрили, послали под Мурманск, и он пропал без вести в схватке с американцами.

Далее — оперная вставка. Слышится ария Татьяны из оперы «Евгений Онегин»: «Но я другому отдана. Я буду век ему верна…» В 1920 году, вернувшись в Петроград, Анастасия Никандровна случайно на улице встретила своего первого Ивана.

<>

— Поздно, Ваня, — сказала бабушка, уже беременная моим отцом. Американцы, по-моему, не зря гибли под Мурманском.