Хорошо быть тихоней

В открытке говорилось, что приготовленный для нее подарок достался мне от тети Хелен. Это была старая пластинка на сорок пять оборотов с записью битловской песни «Something». В детстве я слушал ее постоянно и погружался во взрослые мысли. Подходил к окну своей комнаты, глядел на отражение в стекле, на деревья в саду и часами крутил эту песню. Я сказал себе, что со временем пластинка станет моим подарком кому-нибудь такому же прекрасному, как эта песня. Прекрасному не только внешне. А во всех отношениях. Вот я и решил подарить ее Сэм.

Сэм посмотрела на меня с нежностью. И обняла. Я закрыл глаза, чтобы отрешиться от всего, кроме ее рук. Тогда она меня поцеловала в щеку и шепнула мне на ухо, чтобы другие не слышали:

— Я тебя люблю.

Понятно, что у нее это вырвалось чисто по-дружески, но после смерти тети Хелен мне такое сказали всего лишь третий раз за все время. Первые два раза я услышал это от мамы.

Мне даже в голову не пришло, что Сэм приготовила для меня что-то еще, — я решил, что эта фраза и будет ее подарком. Но она реально сделала мне подарок. И впервые в жизни от соприкосновения с чем-то хорошим мне захотелось улыбаться, а не плакать. Думаю, Сэм и Патрик наведывались в один и тот же секонд-хенд, потому что их подарки соответствовали друг другу. Она привела меня к себе в комнату и поставила перед комодом, где находился какой-то предмет, накрытый пестрой наволочкой. Сняла она эту наволочку, и я в своем подержанном костюме оказался перед подержанной пишущей машинкой, перевязанной новенькой лентой. В машинку был вставлен лист бумаги.

На этом листе Сэм напечатала: «Когда-нибудь напиши обо мне». И я тут же отстучал ответ, прямо у нее в спальне. Всего одно слово:

«Обещаю».

И порадовался, что именно это слово я напечатал на своей новенькой подержанной машинке, которую получил в подарок от Сэм. Мы немного посидели молча, и она улыбалась. Я опять потянулся к машинке и напечатал кое-что еще.

«Я тоже тебя люблю».

Сэм посмотрела на лист бумаги, потом на меня:

— Чарли… ты когда-нибудь целовался?

Я помотал головой — нет. Стало очень тихо.

— А в детстве?

Я опять помотал головой. И она погрустнела.

И рассказала мне, как ее целовали в первый раз. Знакомый ее отца. Ей было семь лет. И она никому об этом не рассказывала, только Мэри-Элизабет, а год назад еще и Патрику. Тут она расплакалась. И сказала мне такое, чего я никогда не забуду. Никогда.

— Я знаю, ты в курсе, что мне нравится Крейг. И я помню, что просила тебя не мечтать обо мне понапрасну. И считаю, что мы с тобой не можем быть вместе. Но сейчас я хочу на минуту об этом забыть. О’кей?

— О’кей.

— Я хочу, чтобы первый поцелуй у тебя был по любви. О’кей?

— О’кей.

Теперь у нее слезы потекли еще сильнее, и я тоже не удержался, потому что, слыша такие слова, ничего не могу с собой поделать.

— Просто мне хочется, чтобы это непременно было так. О’кей?

— О’кей.

И она меня поцеловала. Про такой поцелуй я никогда не смогу рассказать вслух. Этот поцелуй мне доказал, что до той поры я вообще не знал, что такое счастье.